Распахнув медленно тяжёлую калитку, на века когда-то деланную, и легко переступив через высокую подворотню с лазом для куриц, Маша выходит из ограды. Возле вереи стала на мураве. Стройная. Глаза рукой прикрыв от солнца, из-под ладони смотрит в мою сторону. И улыбается. Косынки нет на голове. Волосы в косу убраны – красиво. Одежда прежняя. В кроссовках тех же.

«Как не на том картина месте – в Ялани Маша». Так я подумал. И подумал: «Я не в Ялани ли… Но где тогда?»

Подошёл, поздоровался.

– Я вас ждала, в окно глядела.

– Не опоздал?

– Ну, мы же так и договаривались… В полдень. – А уже за… Около часа… Думал, что спите, разбудить боялся… После дороги такой дальней.

– Я – птичка ранняя… Привычка. Позже семи не поднимаюсь.

– А часовые пояса?.. Большая ж разница…

– Во времени?.. В Белграде семь сейчас доходит. Пора б и там было вставать.

– Ну, тогда ладно.

Недалеко от нас, метрах в ста, через дорогу, расположившись на поляне, два подростка лет пятнадцати-шестнадцати разбирают или уже собирают много чего, похоже, повидавший на своём веку красный мотоцикл марки «ИЖ-Спорт». Стоит тот, задрав вверх фару, на центральной подножке, без колёс, без кресла и без бака – те вразнобой лежат в сторонке.

Возле мальчишек, звонко лая и повизгивая, вертится трёхили четырёхмесячный толстый, пушистый, серой рубашки щенок, которого, занятые делом, ремонтники всячески отогнать пытаются, но безуспешно: тот ещё пуще атакует их, рычит при этом.

Заскрипел скучно средь тихого дня за домом, на соседней улочке, старый журавль – кто-то к колодцу за водой пришёл. Меняя интонацию, от жалобной до ворчливой, от ворчливой до тоскливой, долго скрипеть ему приходится – колодец очень уж глубокий – страшно заглядывать в него. Я его знаю. Звёзды когда-то в нём искал, думал – увижу. Чистили, помню, мужики его однажды, а я, возвращаясь со школы в интернат, себя представив на их месте, за них боялся. Справившись с заданием, с общественным ли поручением, выпили мужики возле колодца же, рядом с кучей выброшенного из него песка и ила, на честно заработанные, а после пели чуть не до утра. Никто умолкнуть не просил их.

– Как, – спрашиваю, – ночевали… на новом месте?

– Спасибо, – отвечает Маша. – Замечательно. Только вот мыши ночью бегали по полу. И по столу…

– Вам было страшно?

– Нет, – говорит. – Я не боюсь мышей. Они дрались, шуршали – слышала, и долго не могла уснуть поэтому, после – как в яму провалилась… Будете чай?

– Да нет, спасибо, – говорю. – Напился дома.

– Ещё и столько впечатлений – обдумать надо, записать… А у меня есть вкусное печенье.

– Из дому?

– Да.

– Из Сербии?

– Из Сербии.

– Тогда – конечно.

– Только не я его пекла. Вы не подумайте… Монахи… Чай на плите, ещё горячий… И термос им уже наполнила. Вдруг пригодится… Мы пойдём?

– Плиту топили?

– Да.

– Пойдём.

– Ругать не будут?

– За плиту?

– Хозяйским чайником воспользовалась.

– Нет, конечно.

– В монастыре у нас такой же, похожий очень…

Медный, большой, с такой же ручкой. Только начищенный до блеска, а этот тёмный.

– А вы монахиня?

– Нет, нет… На послушании бываю… Теперь подолгу. А заодно работаю в библиотеке монастырской… По своей теме, я вам говорила.

– Вы что, – спрашиваю, – купались?

– Футболка мокрая… По ней вы догадались?..

Только что, – говорит, – с реки вернулась. Это ведь тоже Кемь?

– Да, Кемь… Вода ж студёная.

– Не очень.

– После такой холодной ночи… – Я закалённая.

– Моржиха… Наших тут никого уже и силой в речку не загонишь. Только в июле…

– Я прошу…

– Сибиряки… Спасибо.

Зашли в ограду. Говорю:

– И я бы тоже не осмелился… Ворота можно и не закрывать.

– Идёмте в дом.

– Я погодя чуть.

– Буду ждать.

– Я рад вас видеть, – говорю.

Она:

– Спасибо, – отвечает.

С крыльца уже:

– И я вас тоже рада видеть.

Ушла Маша в дом. Остался я в ограде.

Пробив поленом не растаявший ещё лёд, зелёной, зацветшей уже, дождевой водой, используемой только для поливки и других технических нужд, из деревянной, окованной бочки, что стоит под желобом поточным, велосипед Машин помыл. Цепь, слетевшую вчера в лесу, на звёздочку накинул. Проверил – крутится. И по ограде прокатился – едет. Велосипед к столбу приткнул.

Сполоснул руки водой из той же бочки. Тину липкую с ладони убирая, слышу:

– Дяденька, драсте.

Оглянулся. Вижу в воротах долговязого подростка. С уличной стороны, за подворотню не ступает. В спортивной майке тёмно-синей. Шея худая, длинная, цыплячья, бурая от загара; кадык на горле кожу натянул – не порвалась бы. Руки по локоть чёрные – в мазуте; на одном тонком запястье слабо болтаются массивные часы с белым браслетом, на другом – туго повязанная шерстяная нить – от растяжения; сам белобрысый, здесь таких много; коротко стриженный – сверкает нимбом золотым его макушка. Взгляд озабоченный у парня.

Отвечаю ему:

– Здравствуй.

– У вас торцового ключа не будет на двенадцать?

– Будет.

– А не дадите?

– Дам.

Пошли к машине.

– Тут у меня… Немного подожди.

Кое-как – обычно мучаюсь таким же образом вот – отыскав в безобразно, как выражается мой брат Василий, инженер-строитель по призванию и по специальности, организованном пространстве заполненного всякой ерундой вроде негодного гидравлического домкрата, пустых пластиковых бутылок и отслуживших генераторных ремней багажника моей машины нужный ключ, вручил его мальчишке.

– Сюда положишь вот… Захлопнешь после.

– Ладно. Спасибо, – говорит. – А сколько времени, не скажете?

– Да у тебя же вон…

– Да батарейка села… не показывают. – Чуть больше часа.

– Ё-моё.

Поговорив так, направились в разные стороны: паренёк – к склонившемуся над мотоциклом товарищу, я – к Маше. Иду, мне весело. Не знаю, почему.

В избе натоплено. Живым, русским духом пахнет, сказала бы мама. Чисто.

Стоит Маша возле стола. Мне улыбается. Я – хоть и с улицы, но в комнате светло – всё различаю.