Ида это замечает:

— К покупателю ты в таком виде не выйдешь, а для матери сойдет?

— Мама, я бросила магазин в разгар рабочего дня, чтобы за тобой приехать.

— В следующий раз буду знать: мне лучше лечь в больницу, чем сидеть в своей квартире, где даже окна нет, так что нельзя посмотреть, что происходит на улице, пока я дожидаюсь, когда ты догадаешься меня навестить.

— Мама, я тебя навещаю, — говорит Марта.

— И тут же хватаешь телефон, — говорит Ида, — и начинаешь названивать друзьям, что не так уж и плохо, ведь как иначе я могу узнать, что у тебя происходит, — только подслушав твои разговоры с другими.

— Звонила я сейчас своему помощнику, а происходит то, что я не успела запаковать для доставки три десятка заказов и не отправила их на почту, и теперь мне придется все это отложить до утра, а значит, они придут к заказчикам с задержкой.

— Ну да, а я тем временем буду сидеть в своей квартире и ждать, пока ты позвонишь и поговоришь со мной.

— Все наши разговоры об одном и том же: я тебе не звоню и не прихожу. Мама, почему бы мне не позвонить Польди? Она неважно себя чувствует и хочет с тобой повидаться. — Марта смеется: — Мама, ты смотришь в безумный ящик…

«Смотреть в безумный ящик», Ins Narrenkastl schauen[32] — так, по словам Иды, это называла ее мать: реальный предмет перед твоими глазами заслоняется более сильным воображаемым образом. Ида неотрывно смотрит на туфлю, которую держит в руках, но не надевает. В безумном ящике она видит, как они с Польди проходят мимо дома мисс Маргейт и Польди поднимается на первую ступеньку, загораживая вход.

— Позвони Польди, — шипит Ида. — Скажи ей, если она придет, я ее вышвырну.

— Ладно, мама. Куда они положили твой жакет? На тебе был жакет?

Когда Марта выходит из спальни, куда убирала одежду матери, взгляд ее падает на открытый альбом с фотографиями на столе — альбом этот путешествовал с Идой из Пресбурга в Доминиканскую Республику, а потом в Нью-Йорк.

— Вот твой отец со своими гитлеровскими усиками, — говорит Ида.

— Прости, мама, мне надо идти.

— Лето тридцать пятого, еще до того, как закрыли купальни. Juden ist der Eintritt Verboten[33]. Мы ходили туда каждое воскресенье и проводили там весь день. Выстраивались в линию и ныряли в бассейн, а Кари вечно кривлялся. Польди, она самая стройная, а самая красивая была Берта. А этот коротышка — твой отец. Дядя Иго. Максл, Терри. Видишь, я на обороте написала все имена. Когда я умру, кто их вспомнит?

— Мама, мне надо закрыть магазин.

— Иди, закрывай. Иди, запирай. Иди уже, иди, иди.

Деб и Ширли

Доктор Мириам Хаддад подошла к Центру престарелых. Она заглядывает в палату Самсона Горвица, видит, что у брата сидят две сестры, и отходит. Задерживается у сестринского поста, читает информацию о пациенте. В Гленшорской больнице записали сведения, найденные в промокшем бумажнике Самсона: Колумбус (шт. Огайо), адрес, жизнь в цифрах — номер социального страхования, дата рождения 03.08.28, номер телефона, номера телефона сестер, живущих в Нью-Йорке. Доктор просматривает анкету: образование — Университет Огайо, ближайшие родственники — сын (?) в деле (!), род занятий — управляющий (?) «дренажной» (?!) фабрикой. В конце интерн написал: односторонний паралич лица (?) делает речь пациента затрудненной / невозможной для понимания. Не исключено спутанное сознание / слабоумие (?).

Ширли читает Деборе статью «Какая городская больница доводит стариков до безумия?».

— Это шутка?

— Послушай, — отвечает Ширли.

— Наша арабка! — Деб и Ширли радостно смотрят друг на друга.

— Она еврейка, — говорит Самсон.

— Это шутка! — говорит Деб.

Сестры смотрят на Сэмми, а он лежит на кровати и смотрит в потолок. Руки сложены на животе. Что-то булькает — неужели это монолог слабоумного?

— Еще один! — говорит Деб.

— Какой-то розыгрыш!

— Ширли, это, конечно, шутка!

— Ну да, и девять-одиннадцать[34] тоже шутка?

— Скорее правительственный заговор, — отвечает Деб. — Тебе не кажется странным, что этот офицер службы безопасности и врач отделения неотложной помощи — оба Хаддады?

— Она еврейка, — повторяет Сэм.

— Хорошо, милый, все хорошо, — говорят они.

— Кстати, — это Деб спрашивает Ширли, — а что он вообще делал в Гленшоре? Помнишь, ведь как раз там мы провели лето, когда приезжал дядя Сеймур?

— Я-то помню другое лето, когда мы опять не смогли поехать в Израиль, — говорит Ширли, и Самсон (правую руку его держит Ширли, левую — Деб) видит, как они неумолимо сползают — словно два человека, скатывающихся в яму в продавленном тюфяке, — в свой вечный спор длиною в жизнь.

Споры в доме Горвицов не утихали никогда. Дядя Сеймур мог вытащить из кармана «Форвертс»[35] с какой-нибудь статьей, а их отец мог с ней согласиться или, напротив, решительно не согласиться, подкрепив свою позицию какой-нибудь цитатой, если только кто-то не переставил ее источник — толстый том с зеленым корешком, которому полагалось стоять вот на этой самой полке, здесь или здесь, а иначе ему приходилось извлекать соответствующий пассаж из памяти. Никто не ждал и ни от кого не ожидали, что кто-то дождется, пока другой закончит. Если спорщик желал быть услышанным, он просто говорил громче. Трое детей семейства Горвиц робко вставляли свое скромное мнение. Если кто-либо из двух маленьких умниц высказывал свою точку зрения, взрослые расплывались в улыбке.