Что мама, законченный романтик, подумает о кольце у меня на пальце, темно-красном, как осенняя листва? Если верить рубину, то Андре – мой жених, но алмаз Роя утверждает, что этого не может быть. Но кому нужны премудрости драгоценностей? Истина известна только телам. Кости врать не будут. А что же еще прячется у меня в шкатулке? Маленький зуб, молочно-белый, как старинное кружево, с заостренным краем, как нож для стейков.

На юго-западе Атланты дом моих родителей знают все. Это своего рода достопримечательность, хоть таблички на нем и нет. Массивный викторианский особняк, расположенный на пересечении Линхерст Драйв и Каскад Роуд, прямо перед улицей Чилдрес, пустовал почти полвека, пока мой отец не вырвал его из лап белок и бурундуков. Дом стоял в отдалении от дороги, наполовину скрытый разросшимся кустарником, и, как урок из прошлого, высился в назидание округе опрятных кирпичных домиков. В детстве мы проезжали его по дороге в торговый центр «Гринбрайр», и папа всегда говорил: «Вот тут мы и будем жить. Эту махину построили сразу после войны, пытались утешиться, потеряв свою Тару». Тогда я была совсем маленькой и, думая, что он всерьез, умоляла его передумать: «Но там же живут призраки!» На что папа отвечал: «Именно так, малышка. Там живут призраки нашей истории!» Здесь обычно в разговор вмешивалась мама: «Папа просто шутит», – объясняла она. Но отец настаивал: «Нет. Я предрекаю будущее». На это Глория говорила: «Предрекаешь будущее? Скажи лучше, что бредишь. Или, может быть, мечтаешь. В общем, перестань, а то напугаешь Селестию».

И папа перестал, пока не разбогател. Тогда его страсть к рассыпающемуся особняку с башенками и витражами на холме вспыхнула с новой силой. Дядя Бэнкс нашел семью, которой принадлежал дом: «старые деньги», они владели им со времен Реконструкции[34], но не могли там жить, потому что Атланта невыносимо «почернела», но и продать его тоже не могли. Или не могли до тех пор, пока не встретили Франклина Делано Давенпорта, который пришел к ним три поколения спустя, пристегнув к запястью чемодан с деньгами. Папа говорит, он знал, что им хватит и чека, но чего иногда не сделаешь ради красивого жеста.

Глория не ожидала, что белые уступят, но она лучше других знала, что ее муж добьется успеха даже там, где нет никакой надежды. Кто бы мог подумать, что он, школьный учитель химии, сделает открытие, которое обеспечит им «достаток», как она сама говорила. Когда папа вернулся без чемодана, она выкинула рекламные буклеты новеньких домов с гладкими фасадами и стала искать специалистов, занимавшихся ремонтом исторических зданий.

Она говорит, что ей здесь лучше, на краю старого района, в сообществе школьных учителей, семейных врачей и представителей других профессий с зарплатой и соцпакетом, которые поднялись на волне правозащитного движения. Живи они западней, в месте пороскошней, ее соседями были бы реперы, пластические хирурги или специалисты по маркетингу. А папа, в свою очередь, говорит, что не хотел бы жить под каблуком у какого-нибудь союза собственников, который бы стал ему указывать, что он может, а что не может делать со своим же домом.

Папа очень напористый и упрямый, этими качествами и объясняется его неправдоподобный успех. Двадцать лет он, отработав весь день в школе, удалялся в свою подземную лабораторию ковыряться в соединениях. В моих детских воспоминаниях он почти всегда одет в белый халат, на который навешаны старые значки: «Свободу Анджеле!», «Молчание – знак согласия», «Я – Человек». Папа отрастил волосы, буйные и непослушные, хотя «черный значит красивый» уже давно превратилось в «черный значит просто обычный». Немногие жены остались бы замужем за таким неряшливым мечтателем и не обращали бы внимания на специфические запахи, поднимавшиеся из подвала, но Глория поощряла папины эксперименты. Она, как и он, работала весь день, но все равно находила время, чтобы заполнять и отправлять его заявки на патенты. Когда его сейчас спрашивают, как он из босяка из Санфлауэра в Алабаме стал чокнутым ученым-миллионером, он отвечает, что был слишком озлоблен, чтобы сдаться.

И я никогда не думала, что его несгибаемая воля обратится против нас с Дре. В конце концов, папа сам в первую очередь сватал меня именно за Дре. Рой был полон замыслов, молодых и розовых, как свежая кожа под болячкой, и поэтому папе он нравился, но как человек, а не мой будущий муж. «Я уважаю его амбиции. У меня они тоже были. Но ты не хочешь провести остаток жизни с человеком, который хочет что-то кому-то доказать». При этом к Дре он относился с исключительной нежностью: «Дай парню шанс!» – повторял он постоянно, вплоть до вечеринки по случаю нашей с Роем помолвки. Когда я настаивала, что мы с ним как брат и сестра, папа отвечал: «Тебе сестра только твоя сестра». А когда он злоупотреблял пивом, он говорил так: «Мы с твоей мамой огребли по полной, чтобы создать семью. Но тебе-то не надо подставлять спину под удары, чтобы жить так, как хочешь. Ну, посмотри на Андре. Ты его знаешь. Он нам уже как родной. Хоть разок пойди простым путем».

А теперь при виде Дре он способен лишь на короткий кивок, и не больше.

Утром в День благодарения мы с Андре приехали к родителям с пустыми руками, принеся им лишь новости о нашем новом статусе и грядущем освобождении Роя. Я обещала им два десерта: немецкий шоколадный торт для папы и шахматный пирог для мамы, но я слишком волновалась, чтобы печь. Сладости очень пытливы, переменчивы и капризны. Любой торт, приготовленный в тот день моей рукой, схлопнулся бы в духовке, отказавшись подниматься.

Когда мы приехали, папа сидел перед домом, разбираясь с рождественскими украшениями. На таком большом участке он мог с размахом продемонстрировать свое праздничное настроение. Он надел футболку задом наперед, и надпись «Только в Атланте» читалась на его узкой спине, пока он, присев на корточки посреди широкой зеленой лужайки, бритвенным лезвием вскрывал три картонные коробки с волхвами.

– Помнишь эти футболки? – спросил Дре, пока мы взбирались по крутому подъему.

Я помнила. «Только в Атланте» было одной из многих предпринимательских затей Роя. Он надеялся, что это станет южной версией мании на «Я люблю Нью-Йорк», которая где-то принесла кому-то очень много денег. Он успел только заказать несколько футболок и пару брелков, а потом его забрали.

– У него всегда была идея.

– Да, это точно, – сказал Дре, повернувшись ко мне. – Ты в порядке?

– Да, все хорошо, – ответила я. – А ты?

– Я готов. Но я не могу врать. Иногда я чувствую себя ужасно виноватым просто потому, что я живу так, как хочу.

Мне не нужно было говорить ему, что я все понимала – он и так это знал. Для этого чувства должно быть отдельное слово – когда крадешь вещь, которая тебе уже принадлежит.

Мы понаблюдали за папой еще пару минут, собираясь с силами, чтобы изобразить праздничную радость. Из каждой коробки папа достал по Бальтазару – смуглому волхву, – а остальных убрал назад. Что он собирался сделать с остальными, белыми, я и понятия не имела. В стороне, ожидая своей очереди, расположились рождественские ясли, два надувных снеговика и окутанное гирляндой семейство оленей на выпасе. На веранде, поднявшись на середину стремянки, стоял дядя Бэнкс и разбирался с чем-то похожим на светящиеся сосульки.