Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Знай свое место, стражник, а меня не трожь.
— Я тебя предупредил.
— Хорош попусту болтать. Открывай ворота.
Охранник с ленцой принялся раздвигать створки.
На несколько мгновений у Жара дыхание перехватило. Неужто все это взаправду? Его сон наконец сбылся!
Откуда-то возникла пара мастеровых. Один пристроился позади Жара, второй встал спереди.
— Следуй за мной, — распорядился передний.
— Но… я что, не…?
— Кончай болтать. И спрашивать тебе попусту не положено. Не то в приемный суд не поведем.
Жар страшно злился, но изо всех сил пытался держать себя в руках. Он еще не знает, что за правила игры тут действуют, в этом таинственном месте. А стоит только оступиться… костей не соберешь.
Тройка повернулась спиной к главным деревенским воротам и двинулась к ограде, окружавшей главный храм Места Истины, рядом с которым было воздвигнуто небольшое святилище, посвященное богине Хатхор. От взоров непосвященных здание скрывали высокие стены.
Суд собрался за закрытыми дверями, точнее, закрыт был крытый проход, ведущий в помещение. Девять мужчин на расставленных полукругом деревянных сиденьях. Все в простеньких набедренных повязках. Кроме самого старого — его тело пряталось под длинным белым одеянием.
— Я — Рамосе, писец некрополя, а ты пребываешь ныне в священном уделе мастеров, что к западу от Фив. Здесь, в этом светоносном краю, царствует Маат. Будь искренен, не лги и говори от всего сердца, иначе богиня изгонит тебя из Места Истины.
Заседатели приемного суда гостеприимства не выказывали, и молодой человек почел за лучшее глядеть на писца Рамосе, в глазах которого было что-то похожее на доброту.
— Кто ты и как зовут тебя?
— Мое имя — Жар, и я хотел бы прожить свою жизнь рисовальщиком.
— Что, твой отец — мастер? Ремесленник? — спросил один из судей.
— Нет, земледелец. Но мы с ним навсегда разругались.
— Какие ремесла знаешь?
— Работал в дубильной и мебельной мастерских, не то не смог бы заиметь то, что вы требуете.
И, не дождавшись ни заинтересованного вопроса, ни разрешения, Жар стал показывать свою ношу.
— Вот кожаный мешок, — с гордостью объявил он. — А это — чехол для папируса, тоже превосходного качества.
Обе вещи перешли в руки судей.
Слово подал судья, казавшийся брюзгой.
— Нашим требованиям отвечает мешок, а не чехол.
— Так что же, зря я постарался принести больше, чем требуется?
— Да. Это — ошибка.
— А по мне, так нет! — взбунтовался молодой человек. — Только ленивые и сирые не выходят за узкие границы приказа, они и других боятся, и себя самих тоже. Если только подчиняться и ничего не затевать самому, закоснеешь.
— О изрекающий надменные речи! Что же ты показываешь нам только раскладное сиденье? А где кресло? Раз уж тебе вздумалось выйти за пределы предъявленных требований, почему же ты принес поленья, а не готовое изделие?
— Угодил-таки я в вашу западню, — только и смог сказать Жар, злясь и на судей, и на себя самого, — и как выбираться из нее, ума не приложу… А право на вторую попытку у Меня есть?
— Садись-ка на складной стул, — приказал, брюзгливый судья.
Стул был у него за спиной. Не оборачиваясь, Жар бездумно обрушился на утлую мебель всей тяжестью своего седалища. Послышался зловещий треск. Чего уж там спорить! Складной стул не выдержал его веса.
— Уж лучше я постою.
— Итак, ты даже не испытал свой стул на прочность. Мало того, что ты задавака, так ты еще и беспечен. И за дела свои отвечать не желаешь.
— Вы хотели стул — вот вам стул!
— Жалкие увертки, молодой человек. Ты еще и хвастун. И трусоват к тому же. Скажешь, нет?
Жар сжал кулаки.
— Неправда ваша! Я угодить вам хотел. И не собираюсь я над мебелью корпеть. Я умею рисовать и хочу, чтобы вы посмотрели, как я это делаю.
— Ладно, проверим.
Жар встал на колени. Пристально вглядываясь в лицо Рамосе, он быстро набросал его портрет. Рука не дрогнула, но у него еще не было привычки к новому для него материалу — уж слишком нежным тот казался.
— Я могу куда лучше, — поспешно заговорил художник, — просто я в первый раз рисую на папирусе кисточкой, макая ее в чернила… Я привык рисовать на песке.
Досадуя, трепыхаясь, торопясь, он исказил рисунок лба и ушей. Портрет Рамосе был безнадежно испорчен. И никуда не годился.
— Можно, я еще раз попробую?
Рисунок пошел по рукам. Но никто не произнес ни слова.
— Что тебе ведомо о Месте Истины? — спросил Рамосе.
— Место Истины хранит тайны рисунка, и я хочу узнать эти тайны.
— А что ты хотел бы делать в Месте Истины?
— Разгадывать жизнь… это… такое путешествие. У которого нет конца.
— Нам не мыслители нужны, а умельцы. Дело делать. Мыслителей хватает, — съязвил один мастеровой.
— Примите меня рисовать и писать красками, — не унимался Жар, — и вы увидите, на что я гожусь.
— Ты женат? Обручен?
— Нет, но с девушками бывал. И не раз, и с разными. Не обижаюсь. По мне, они — еще одно удовольствие в жизни. И больше ничего.
— И что, не женишься?
— Ни за что! Чтоб мне хозяюшка голову морочила да из дому не выпускала? А скольких она нарожает? И тогда они всей кучей на шею как сядут, так поди скинь. Сколько раз вам повторять, что у меня на уме одно лишь рисование? Хочу рисовать всяких тварей и все сотворенное. И писать красками. Всю жизнь.
— А требование хранить тайну тебя не стеснит?
— Оно мешает тому, кто этой тайны не дознался. Тем хуже для них.
— А ты знаешь, что придется подчиняться очень строгим правилам?
— Лишь бы они не мешали мне продвигаться в моем ремесле. И я их не только выдержу, но и поддержу. Но подчиняться дурацким приказам не стану.
— Ты, значит, умный такой, отличаешь глупое распоряжение от умного?
— Никто не будет мне указывать, куда идти и по какой дорожке.
Брюзгливый судья возобновил натиск:
— И при всем при этом ты считаешь себя достойным войти в наше братство?
— Решать вам… Вы велели говорить правду и от души. И я старался.
— Ты терпеливый?
— Нет. И набираться терпения охоты нет.
— Так твой нрав, по-твоему, до того хорош, что и менять в нем ничего не стоило бы?