Ситуация «двойных стандартов», безусловно, проявлялась и в домашней атмосфере. Регулярно слушались «враждебные» голоса, в доме не переводилась самиздатная и тамиздатная литература, причем Станислав Юрьевич был искренним и убежденным поборником ограничения для широких масс доступа к подобной информации. Но одно дело — незрелые и легковерные «массы», а совершенно другое — лично он, опытный и закаленный идеологический работник и его семья. Впрочем, Евгению Мироновну Литвинову, доцента кафедры иностранных языков, вся эта диссидентщина не очень интересовала, скорее волновала по причине «как бы чего не случилось». Что же касается Лены, то с того времени, как ее стали допускать до знакомства со всякой «крамолой», чтение нелегальщины стало ее постоянным и любимым занятием.

Нет, Леночка Литвинова не была ни наивна, ни легкомысленна. И, взяв на себя руководство «культурной программой» их свиданий с Георгием, она действительно тщательно избегала всего, что могло бы быть истолковано двусмысленно. В столице, с ее интенсивной творческой жизнью, даже в рамках вполне добронравного и официально признанного искусства всегда находилось немало яркого и незаурядного. Театры, концерты, выставки… Как правило, у Лены всегда, во всех местах обнаруживались какие-то знакомые и приятели, которые обеспечивали ее и ее спутника контрамарками. Впервые воспользоваться своим служебным удостоверением Георгию пришлось в Большом зале консерватории, где концерт Гилельса вызвал столь большой ажиотаж, что Елениных связей оказалось недостаточно. Первоначально казалось чем-то неловким и неуместным размахивание перед носом администратора столь одиозными корочками: все-таки ведь концертный зал, а не какой-нибудь, пусть и недоступный для простых смертных, ресторан, но Георгий был принят и обслужен столь уважительно, что в дальнейшем никаких колебаний он уже не испытывал.

Все больше и больше вступала в свои права весна, и все чаще Лена и Георгий гуляли по московским улицам. Георгий считал, что он уже очень хорошо изучил этот огромный и многоликий город, проведя немало часов за картами и схемами, исходив пешком вдоль и поперек всю его историческую часть. Однако прогулки с Леной показали, что знает он только поверхностный, рекламно-туристский слой, Лена же раскрывала перед ним нечто более потаенное, глубинное и живое: историю улиц и отдельных зданий, легенды и предания минувших веков, факты и обстоятельства судеб множества известных личностей, переплетенных с московскими реалиями.

С первых же дней у них установились какие-то ровные, спокойные, почти семейственные отношения, поэтому и первая близость, произошедшая где-то на второй-третьей неделе знакомства, была воспринята обоими как явление естественное и само собой разумеющееся. Таким же само собой разумеющимся продолжением явилось и предложение «руки и сердца», которое было принято без жеманства и особых раздумий.

«Знаешь, мать, — прокручивал жене сложившуюся ситуацию Станислав Юрьевич, — возможно, офицер ГБ — и не самая лучшая партия. Но, с другой стороны, парень он, кажется, толковый, непьющий, к Лене вроде бы относится и хорошо, и уважительно, что очень важно! Кто знает? Вдруг он со временем сделает в своих органах приличную карьеру? Почему бы и нет? А хороший чин в органах — это совсем даже неплохо».

Как бы там ни было, но родителями Лены Георгий был принят вполне доброжелательно. («В любом случае он не обычный хапужный охотник за московской пропиской и квартирой, как этот подонок Ленечка, — имелся в виду первый Ленин муж, — ему, при его службе, это просто не нужно, уж чем-чем, а этим добром органы своих обеспечивают исправно».) Родителями же Георгия, особенно мамой, известие о предстоящей женитьбе сына было воспринято просто-таки с откровенной радостью: «Слава богу, сынок, наконец-то, давно пора!»

Кто высказывал резкий протест — так это приглашенная Леной в свидетельницы ее приятельница Люда Колосова. «Ребята, мы, конечно, все прогрессивные и современные, но все-таки народной мудростью, а она гласит, что женившиеся в мае всю жизнь маяться будут, пренебрегать не следует. Георгий, ну что тебе стоит договориться о переносе регистрации на недельку-другую?» Но Георгий категорически отказался от каких-либо переносов. Достаточно и того, что, узнав о его месте работы, руководство Дворца бракосочетаний даже и не заикнулось о положенном подающим заявление трехмесячном «испытательном» сроке: «Когда бы вы хотели регистрироваться? Сейчас посмотрим, что там у нас есть на это число… Двенадцать часов дня вас устроит?..» Да и потом, если уж идти на поводу у каких-то суеверий, то перенос регистрации можно приравнять к возвращению домой за чем-то забытым, что, как известно, удачи не сулит. А какая из примет наиболее сильнодействующая — поди проверь!

И вновь своды дворца сотрясаются от парадно-напыщенного марша!.. Впрочем, нет, на этот раз он звучит как-то по-другому. Ну разумеется, по-другому, ибо на этот раз он адресован непосредственно Лене и Георгию.

«И пусть вашему маленькому семейному кораблику всегда сопутствуют благоприятное течение и попутный ветер!»

Поставлены подписи. Надеты кольца. Выпито шампанское.

И вместе с заключительными праздничными аккордами Елена и Георгий проследовали к началу новой, теперь уже их совместной семейной биографии.

Победа! Ура! Трубите в трубы! Мы победили, и враг бежит-бежит-бежит…

Главный враг моего отца повержен. Точнее — он не просто повержен. Он мертв! Что может быть прекраснее этого? Это один из самых счастливых дней в моей жизни. Угрызения совести? Бросьте, я и не знаю, что это такое. Я чувствую только упоение победой. Вот Наташа — та, конечно, в ужасе, ей тяжело привыкнуть ко всему этому. Но ничего, ничего. Все равно она будет мне помогать, никуда она от меня не денется — теперь уже не денется. Да и я от нее тоже… что там говорить, без нее я сейчас пропаду. Не вытяну.

Эта история началась много лет назад в средней школе номер… вот черт, не помню номер! Я забыл номер школы, в которой просидел за партой ни много ни мало десять лет. Ну неважно, одним словом, это было очень давно. Если бы я сочинял роман, я начал бы так: «Был тусклый весенний день, серые клочковатые облака тревожно ползли по бледно-бирюзовому небу, и редкий робкий луч, изредка пробиваясь через пыльное стекло, проникал в наш класс. И тут вошла она… и озарила…» Так бы я написал, если бы создавал роман. Но на самом деле я вовсе и не помню тот день, когда она появилась. Просто сначала ее не было, а потом вдруг оказалось, что она уже есть. Да и не озарила она собой ничего, поскольку ничем особенным не отличалась от остальных девчонок — ну разве только своей рыжиной.

Наташу перевели к нам из другой школы в середине третьей четверти. Она была маленькая, смешная, с нелепыми косичками цвета ржавого металлолома и вся усыпана веснушками. Несколько дней класс молча приглядывался к ней, а потом ее начали допекать: сперва дразнить — ну это святое, рыжих дразнят всегда. А потом и просто откровенно травить. Переломом в отношении класса к Наташе послужило коллективное обсуждение фильма «Чучело» — да-да, той самой картины, явившейся таким откровением в восьмидесятые годы, а теперь уже давно превратившейся в киноклассику. И почему так часто случается, что хорошие фильмы учат совсем не тому, чему хотелось бы авторам. Людям свойственно подражать дурному, особенно подросткам: в детективе они начинают брать пример с насильника и убийцы, а вовсе не с мужественного следователя, в фильме про войну — с фашистов. Так вышло и с «Чучелом»: наша школьная шпана, вместо того чтоб научиться добру, начала искать потенциальную жертву. И рыжая подошла для этой роли, как никто.