И тут произошла ужасная сцена: во мне что-то надломилось, я стал валяться у нее в ногах, плакать и умолять. Моя подруга успокоила меня, приголубила, и мы даже — на пике всех страстей — занялись любовью, но ничто не помогло: решения своего она не изменила.

Мы не виделись несколько дней, а потом она позвонила мне сказать, что сделала то, что хотела. Я почувствовал, будто это во мне умер какой-то очень важный кусок. Я сказал ей, что хочу побыть какое-то время один, и она поняла меня. Я заперся дома; родители меня не беспокоили, и у меня было время поразмыслить, разложить все по полочкам. На занятия я не ходил, пару раз звонили из деканата, но я сказал им, что в институт больше ходить не желаю, и они от меня отстали. Пробовал пить водку, однако это показалось мне слишком пошлым, пробовал читать — а ведь я всегда любил читать — буквы прыгали перед глазами и не складывались в слова. Тогда я стал просто сидеть: просыпался утром, завтракал и садился на один и тот же стул, глядя в одну и ту же точку. Так я провел недели две, а потом мне стало смертельно скучно, я отправился в военкомат и добровольно попросился в армию.

Наташе я не позвонил; вот так вот исчез, не попрощавшись, хотя это и было ужасно глупо. Она вскоре вышла замуж — за мужчину почти вдвое старше ее, прожила с ним год с небольшим и потом сбежала от него. Детей у них не было.

Несколько часов, проведенных за клавиатурой компьютера, начали все сильнее отзываться тупым одеревенением в затекшей спине, и, отстранившись наконец от экрана монитора, полковник Жаворонков прежде всего предельно далеко вытянул шею, закинув голову за подголовник сделанного по спецзаказу ортопедического кресла, затем крепко зажмурил глаза, большим и указательным пальцами крепко, почти до боли, надавил на глазные яблоки, свел напряженные пальцы по направлению к переносице, пока в глазах не завихрились оранжево-багрово-фиолетовые радуги, затем сцепил руки на затылке «в замок» и потянулся так, что, казалось, лопатки скрестились и пересеклись в этом усилии, а под левой так даже что-то вроде бы и хрустнуло. «Ч-черт бы их! Ортопеды сраные! Час-другой на их пыточном стульчаке — и уже кишки из ушей лезут!»

Полковник давно уже отвык заниматься рядовой, черновой работой. Как правило, помощники, ассистенты, референты выкладывали на стол начальнику уже обработанные, рассортированные, отфильтрованные и заключенные в красивую кожаную папку материалы, с которыми можно было знакомиться и вносить свои указующие почеркушки в условиях максимального телесного комфорта: мягчайшего кожаного кресла с обволакивающей спинкой и уютными широкими подлокотниками, дивана с многочисленными дополнительными подушками, амортизирующими все мыслимые острые углы и неудобные изгибы. Но сегодня полковник решил тряхнуть стариной и собственноручно отредактировать предстоящее в Баден-Бадене выступление российских ученых на конференции, посвященной новейшим разработкам в области радиационной защиты. Подчиненные из новичков недоумевали — с чего бы это такая прыть? — но для ветеранов отдела вопросов не было: проблемы радиационной защиты были для их начальника делом глубоко личным, причиной жуткой семейной трагедии.

Лешка, Лешка, Лешка! Хулиганисто-беспечный, разгульно-бесшабашный и… героически-самоотверженный. Ведь знал же он, не мог не знать, на что идет, требуя немедленной отправки в Чернобыль, в город своего детства. Фактически с голыми руками на излучающее невидимую смерть радиоактивное чудовище. Это потом уже был приобретен некоторый опыт, апробированы хоть какие-то защитные приемы и приспособления, это потом уже ликвидаторы аварии стали не только все чаще и чаще выживать, но иногда даже и оставаться относительно здоровыми людьми. Первые же сгорали в считаные дни и недели. В их числе — майор бронетанковых войск Алексей Жаворонков.

Для родителей этот удар оказался непосильным. Сердечная недостаточность, с которой отец жил уже не первый десяток лет, вылилась в два последовавших один за другим инфаркта. Второй оказался роковым. Через несколько месяцев также инфаркт унес никогда не жаловавшуюся на сердце Веру Александровну.

Нет, радиация и все, что с ней связано, было очень больной темой для Георгия Федоровича.

А вообще-то за годы своей карьеры в какие только научные области не приходилось углубляться полковнику Жаворонкову! Без малейшего преувеличения, его можно было считать широкообразованным и эрудированным человеком.

Разумеется, эрудиция эта была достаточно поверхностной, в глубины и тонкости научных разработок Георгий Федорович не вникал, да, собственно, никто — и прежде всего он сам — не ставил перед ним таких задач. Направлением его работы было создание определенного морального климата в общении с «подопечными», можно даже сказать, установление по возможности дружественных отношений, этакий «пастор-исповедник», всегда готовый выслушать очередного неразумного «дитятю», предостеречь от непродуманных действий и заявлений, мягко и без нажима направить «на путь истинный». Разумеется, «подопечные» прекрасно знали, что имеют дело с сотрудником КГБ-ФСБ, что доброжелательность и любезность немногословного, умеющего с вниманием и неизменным интересом выслушивать проблемы и сомнения собеседника вежливого офицера подкреплены незримо (а порой и зримо) присутствующими за его спиной работниками того же ведомства, исповедующими другие установки: неусыпно следить, контролировать каждый шаг, а в случае чего и пресекать всеми возможными средствами!

Но факт остается фактом: Георгию Федоровичу на протяжении всей его службы сопутствовала удача. То ли «клиенты» ему попадались добропорядочные, то ли действительно он мастерски умел создавать благоприятный психологический климат в отношениях с этой непростой публикой, но за все годы ни один из курируемых им ученых и исследователей не только не предпринял никаких попыток сбежать на Запад, но и во всех выступлениях, публикациях, общениях с зарубежными коллегами все они дружно являли собой просто-таки образцово-показательную сознательность и патриотичность. Разумеется, начальство ценило такой высокий коэффициент в работе, и, разумеется, чины, должности и соответствующие им материальные поощрения исправно следовали по нарастающей.

Завидной стабильностью и упорядоченностью отличалась и семейная жизнь Георгия Федоровича. Оба они, и он, и Лена, не были уже к моменту вступления в брак желторотыми, восторженными юнцами, вспыхивающими от каждого взгляда или прикосновения. Оба умели достаточно жестко контролировать свои чувства и эмоции. С одной стороны, это вносило в их отношения излишние, возможно, сдержанность и рациональность, с другой — надежно защищало от неуравновешенной экзальтированности, неумеренного опьянения бурлящими страстями и почти неизбежного разочарования, когда эти страсти не находили, по мнению партнера — неважно, кого именно из них, — должной ответной и своевременной реакции. Был ли это «брак по расчету»? Вряд ли. Скорее это был брак «с расчетом». С расчетом на то, что уже, в общем-то, пора, что ловить еще каких-то синиц в небе, пожалуй что, и надоело; поди знай еще: с кем и как что сложится или не сложится, с расчетом на будущий профессиональный и служебный рост каждого из партнеров, с расчетом на столь необходимые для создания соответствующего имиджа «представительские» возможности: «Знакомьтесь, мой муж: лейтенант — капитан — майор — полковник, а там — чем черт не шутит? — может, со временем и генерал?» «Моя жена, искусствовед, кандидат наук, а то и доктор искусствоведения…» Ну разве не красиво и не внушительно это звучит?