есть движущая сила общежительной жизни) должна соблюдаться монахами с любовью и рассуждением.

"Как-то раз, — рассказывал он, — нужно было совершать Преждеосвященную литургию, и священник готовил церковь, возжигал лампадки и приготавливал все необходимое для службы. Делал он все медленно, насколько мог, чтобы дождаться положенного часа, так как Преждеосвященная литургия на Святой Горе совершается после полудня. Престарелый Старец его, между тем, торопил: "Отец, давай быстрее, будем начинать". Тот же, зная, что еще не пришло положенное время, продолжал медлить, и тогда, странным образом, он услышал голос, исходящий от иконы Христа: "Поспеши, отец, Старец голоден!"

Служитель

Отец Ефрем служил литургию каждый день. Когда его спрашивали, будет ли завтра литургия, он отвечал однотипно: "Если даст Бог, то послужу". Просыпался, умывался, причесывался и твердыми шагами, молча, направлялся к царским вратам, чтобы начать читать входные молитвы. Старец, облаченный в рясу, в наметке, прозрачный в полутьме храма, окруженный пятью маленькими голубыми огоньками лампадок, как звездочками на небе… В какой-то момент он ударял в колокольчик — это было знаком для поминовения множества имен, которые он многие годы поминал, ведь за это принималось и какое-нибудь небольшое пожертвование.

Много раз мы читали записки рядом с ним, в алтаре. Весь в белом — только одно белое тканое облачение он и имел все годы, белоснежная борода и такие же волосы, взгляд сияющий и прикованный к синодикам[46], подвешенным в апсиде над святым жертвенником… Перед ним покрытая Святая Чаша, Святой Дискос, принимающий частички (за души живых и мертвых), которые он постоянно вынимает копием… Чуть дальше — масляный светильничек, смиренным светом освещающий синодики с именами, священные сосуды, белое облачение и лицо изумительной красоты — румяное и лучистое, как на византийской иконе.

Заканчивал поминать, и с возгласом: "Благословен Бог… " начинался третий и шестой часы. Кадил, и затем: "Благословенно Царство… " Собранный, с четкими, уверенными, немного замедленными движениями, исполненный священного достоинства служитель. Было ощущение, что он пришел из некого почтенного глубокого прошлого, чтобы с уверенностью продолжить свое дело в бесконечном будущем.

Голос его, глубокий, тихий, нежный и неотмирный, словно исходящий из недр бесплотной души, свидетельствовал о присутствии Слова Божия.

Петь Божественную литургию он научился в юности своей от старца Иосифа. Старец Иосиф не хотел никакого другого священника и так радовался царящей атмосфере, что говорил: "Не верю, чтобы где-нибудь на Святой Горе служили лучше Божественную литургию". Абсолютно сосредоточенный в совершаемом, старец Ефрем не сделал за столько лет, сколько мы его знали, даже ничтожной ошибки. Когда служили мы, то всякий раз, взглядом, исходящим с недоступной высоты, он нам указывал, что необходимо было исправить. Никогда Старец не участвовал в дискуссиях о уставных расхождениях за Божественной литургией. "Служащий должен храниться от случайных причин раздоров".

Старец говорил: "Для меня литургия — это молитва. Самая значительная молитва". Он избегал проявлений умиления, чтобы не быть услышанным. Имел за правило скрывать свои благодатные переживания. За редким исключением, когда он не мог утаиться, его выдавали порывы плача, тогда он ненадолго умолкал.

Во время службы Старец сильно разогревался. Лицо покрывалось румянцем, как у какого-нибудь занимающегося ручным трудом кустаря. Часто заливался потом. Летом всегда после литургии менял одежду. Зимой же, куда там включить газовую печку больше, чем на одно деление! Мы дрожали от холода, а ему было жарко. Причину мы поняли позднее, когда он уже прекратил служить и тогда стал просить разжигать печку посильнее. Однажды, уже сказав отпуст, Старец поднял обычно опущенный взор:

— Что ты на меня смотришь? — спросил он брата, который, единственный, пел на литургии.

— Да так, — ответил тот смущенно.

Этот брат просто старался насытиться, жадно напитаться прекраснейшим, богообрадованным цветущим лицом, которое было исполнено сладчайшего света и совершенной непорочности.

Глаза Старца, которые тогда, в первые годы нашего знакомства, до того как запечатлелась в них старость, имели взгляд орла, который пронизывал тебя до самых глубин твоей души. Многие думали, что речь идет о духовном рентгене, но это не так. Орлиный взгляд исходил из сердца ягненка, простого и нелукавого. В конце Божественной литургии — обязательно коливо, для краткой заупокойной литии. Когда ему подавали записки, то в первую очередь он поминал умерших. "Мы, живущие, — говорил Старец, — что-то еще можем сделать для самих себя, усопшие же от нас ожидают помощи".

Финансы

Старец не любил денег, использовал их просто, избегал вкладов и надеялся только на Бога. В прежние времена, слушая разговоры между монахами о деньгах, в особенности о золотых монетах, он решил помолиться, чтобы получить от Бога извещение о том, какое влияние имеет золото на духовное состояние человека. Когда он закончил молитву, то вообразил, что держит в руке одну золотую монету. Он представил ее принадлежащей ему и сказал самому себе: "Можешь иметь эту лиру при себе, но из-за нее пойдешь в ад". И, прислушиваясь к ответу внутреннего голоса, невольно, судорожно сжал в руке лиру: "Пусть пойду в ад, зато у меня есть лира!" Так, молясь, он понимал, насколько велика греховная сила денег в человеческой душе.

Для осознания этой страсти он рассказывал различные истории: "Одна бедная женщина трудилась в поте лица всю неделю, а затем каждый раз с получки покупала одну лиру. Однажды, кто-то ей дал совет использовать эту лиру для покупки необходимых вещей. "Человек, что это ты мне такое говоришь? — сказала она.

— Я всю неделю убиваюсь, чтобы заработать одну лиру! И сразу же ее потрачу?"

Бухгалтерские способности у Старца были нулевые. Он не держал счетов, ни расходов, ни приходов. Когда оставалось немного денег, тогда он звал ответственного брата и говорил: "Дитя мое, закажи материалы: песок, цемент и прочее… "

Кроме забот о строительстве больших помещений, где могла бы жить братия, он многие годы исправлял мелкие неполадки в доме. Много раз кошелек его был пуст в тот момент, когда была нужда что-нибудь купить. Но в одном из шкафов он обычно хранил некоторые деньги в конвертиках.

— Батюшка, почему ты не берешь из этих денег сейчас, когда у нас есть нужда?

— Это деньги за сорокоусты. Когда каждый заканчивается, тогда и беру.

В конце концов, после многих и настойчивых просьб, его уговорили использовать деньги сорокоустов, когда в этом была нужда, но он всегда помнил и заботился о том, чтобы исполнить свой долг. Когда заканчивал один сорокоуст, тогда брал деньги. Заканчивал второй — опять брал деньги. До этого он не считал эти деньги своими. И если были некоторые