Юлька опробовала все варианты повязывания платка, но ей категорически не шла покрытая голова. Батюшка, как назло, оказался молодым и плечистым, что окончательно расстроило Юльку, вынужденную стоять перед ним с дурацким платком на голове. Это укрепило атеистические убеждения Юли, между ней и Богом встал платок.

К тому времени Катя вернулась к учебе, восстановившись на последнем курсе. День она разбивала на маленькие порции дел, как желающие похудеть делили питание. Она училась в крошечных просветах между стиркой, глажкой, уборкой, готовкой. Пыталась вникнуть в доказательство теоремы, пока закипало молоко для манной каши. Искала решение задачки, задумчиво протирая овощи для Стасика. Во все щели ее квартиры были воткнуты какие-то листочки и блокнотики, повсюду валялись ручки и карандаши. Пока Стасик разбивал очередной грузовичок, Катька выдергивала из диванных щелей карандаш, хватала ближайший листок бумаги и марала его математической чертовщиной. Математика стала пылесосом, втягивающим свободные минутки. Как ни странно, этих минуток к вечеру собиралось прилично. Благодаря такой пылесосной системе Катька окончила математический факультет с красным дипломом.

Но страна имела аллергию на красный цвет. Он ассоциировался с коммунизмом, или с совком, как стали именовать свое прошлое бывшие коммунисты и комсомольцы. Красный диплом никого не волновал. Наука напоминала старуху с выпавшими зубами, которая не хотела и не могла грызть гранит знаний. Ей по зубам был только размякший мякиш западных грантов, которые щедро выделялись на исследования разнообразных дискриминаций. Особенно бойко торговалась женская дискриминация. Катьку эта материя не волновала. Она не любила тексты, где слов больше, чем цифр.

Катя снова усеяла дом бумажками, торчащими из всех щелей. Но теперь на них были написаны английские слова. В школе она, конечно, проходила английский, но именно проходила, в основном мимо. Почему-то ее организм отзывался на английский язык безудержными приступами сонливости, ее буквально вырубало на этих занятиях. Она научилась спать с открытыми глазами, чтобы посвежевшей и отдохнувшей встретить урок математики.

Теперь она наверстывала упущенное. С чудовищным акцентом Катька впихивала в себя чужую музыку слов, которая казалась ей нескончаемой какофонией. Утром Стасик давился манной кашей, а Катя английскими словами. У обоих было сильное желание плотно закрыть рот и зажать его для верности ладошками. Стасик так и делал и даже уползал под стол. Но Катя доставала его, объясняла, что «тэйбл» не место для хорошего «боя» и что кроме «хочу» есть слово «надо». Правда, между этими словами – целая пропасть. «Хочу» подразумевает «я хочу». А «надо»? Кому надо? Мне надо? Им надо? Никому не надо?

Катя много думала об этом. Эмиграция была ей поперек души, но оставаться здесь – совсем безнадежный вариант. В институте математики, куда Катя отнесла свой красный диплом, половину площадей отдали в аренду коммерсантам. Интегралы и дифференциальные уравнения были зажаты между коробками обуви и рулонами обоев. Коммерция наступала, захватывая новые этажи и подвалы, а наука съеживалась, не смея огрызнуться на такое наглое вторжение. И действительно, людям нужны обувь и обои. Это же товарное изобилие, рынок, мечта бывшего советского человека. А кому нужна математика?

Казалось, что только Кате. Ее коллеги или переквалифицировались в коммерсанты, или уехали из страны, или остались в институте дожидаться пенсии как избавления от безделья. Стоя на развилке из этих трех дорог, Катя выбрала дорогу на Запад и поэтому вталкивала в себя английский язык. Стасик подрастал, зная, что с утра надо выпить милк, а в праздник будет кейк. И однажды, разбив вазочку, он посоветовал маме «би хэппи», то есть быть счастливой без вазы. Катя посчитала, что с таким багажом они вполне готовы к дальним странствиям.

На ловца и зверь бежит. Известный научный фонд объявил конкурс на стажировку в Америке, для чего надо пройти собеседование на английском языке. Катя пришла по указанному адресу и удивилась контингенту. В основном пришли девушки из педагогического института, с факультета иностранных языков. Они бегло щебетали на английском, словно разминаясь перед стартом. Катя поинтересовалась у одной бойкой особы с ярко рыжими волосами:

– Как вам удалось совместить язык и математику? Ну, разобраться со всем этим сразу, как бы одновременно, то есть параллельно? – От волнения Катя плохо говорила даже по-русски.

– О’кей, я поняла ваш вопрос, – снисходительно успокоила рыжая. – Математику можно и подтянуть, а правильный английский язык требует времени и самодисциплины. Произношение, лексика, грамматика… Опять же классический британский и американский имеют свои нюансы. Да что там говорить! Там только времен сколько! А в математике только четыре знака: плюс, минус, умножить и разделить. Так что математика – дело наживное. Не тупее паровоза! – с вызовом подытожила она.

Возразить было нечего. Действительно, в сравнении с паровозом рыжая явно выигрывала в части обучаемости. Катя почувствовала себя какой-то недоделанной, почти убогой. Ее самообучение английскому на пару со Стасиком приравнивало ее даже не к паровозу, а к самому дальнему прицепному вагону. Надо уходить! На глазах выступили слезы беспомощности и капитуляции.

Но тут дверь открылась и назвали ее фамилию, приглашая на собеседование. Перед Катей было две двери. Одна вела на лестницу, а дальше на улицу, на свободу, где можно поплакать вволю, потом запить горе сладким чаем, обняться со Стасиком и Юлькой, полежать в горячей ванне и продолжить жить как прежде. А другая дверь звала ее к позорному столбу, где ей предстоит понимать окружающих через слово, собирать в панике корявые ответы и мечтать об окончании этой экзекуции. Ноги рвались на свободу. Сердце было с ними солидарно, потому что оно ушло в пятки. Но Катю звали, произнесли ее фамилию, а она трусливая, но послушная. В ней жил инстинкт отличницы, противиться которому она не могла. «Не успела убежать!» – расстроилась Катя и вошла в комнату, где проходило собеседование.

Там сидели загорелые, спортивного вида мужчины и женщины с одинаковыми доброжелательными улыбками, растянутыми поверх белых зубов. Катя едва, очень приблизительно понимала, о чем ее спрашивают. Она мечтала лишь об одном – уйти домой, размочить свой позор в горячей ванне, заесть его чем-нибудь сладким. Из тумана английских слов вылетало, кажется, «какова цель», «ваша мотивация», «приоритетный интерес». Впрочем, Катя ни в чем не была уверена. Она отвечала почти наобум, примерно поймав смысл. Или не поймав. Молчать ведь еще хуже, хотя хуже некуда. Только бы скорее уйти!

На очередной вопрос Катя ответила мощным и протяжным вздохом. Он вырвался сам собой и почему-то вызвал хохот пожилого господина, тогда как остальные тактично сделали вид, что ничего не заметили, что все о’кей. А этот господин встал, подошел к Кате и протянул ей блокнот. Там было написано такое понятное, что Катя прослезилась. Нет, не родная кириллица, а греческие омеги, иксы и игреки, перемежаемые всего-то четырьмя знаками: плюс, минус, умножить и разделить. Но какое богатство возможностей скрывали эти четыре действия. Катя схватила протянутый господином карандаш и стала рвать ряды цифр и букв, как голодная собака рвет кусок мяса. Господин молча тыкал куда-то пальцем, прося пояснений. Катя молча дописывала еще какие-то значки, переспрашивая «Йес?» Он отвечал «Йес», – и они молча шли дальше. Все дальше и дальше.