И многие заглядывались на мучачиту-кубану по имени Кончита. Она ходила в платье алого цвета, который можно увидеть только по краям закатных облаков. А фигура ее напоминала и длинноногую кокосовую пальму, и дельфина, и обкатанные прибоем валуны, и розовых фламинго, и белку-ардийу, и нежную голубку-палому. Лучше сказать, куда бы я ни поглядел в ту пору, все напоминало о Кончите – тем или иным боком или свойством.

Было заметно, что у нее под платьем вовсе нет никакой другой одежды. И она ходила так свободно, будто красный олень в сельве.

Когда Кончита продавала сигары, гринго от восхищения переплачивали – пару долларов за созерцание. Они, так я сейчас думаю, локти себе кусали, что их президент порвал с Кубой. И конечно, не только из-за сигар.

Не помню, не могу сказать, как это у меня получилось, но однажды я пригласил Кончиту в пляжный ресторанчик «Игуана». Иногда я совершал поступки, которых от себя не ожидал.

Мы выпили пива, съели рыбу уачинанго с большими зубами и лежали рядом на белом песке, собираясь искупаться. Кончита вообще была молчалива. И я дотронулся рукой до пальцев ее ног. Лучше сказать, я перебирал их, как четки, с чувством и смыслом. Они были розовые, длинные, один к одному, и нежные, как уши. Хотя Кончита ходила босиком. Но и пятки ее, когда я сдул песок, оказались мягкими, будто спелое манго.

Так я перебирал ее пальцы, трогал пятки и вдруг заметил, что Кончита вся дрожит и смотрит на меня глазами ягуара, в которых нет никакой мысли, а только непонятное желание. Я подумал, что это возможно малярия. Но Кончита покачала головой и глубоко дышала, так что ей трудно было говорить.

Кубанос вообще таковы. Они глотают буквы. Из пяти, которые есть в слове, произносят две-три. Их трудно понимать, потому что у них еще особенное грудное придыхание, вроде одышки после бега. И вот я совсем не разобрал, что сказала моя кубана Кончита. Ее низкий голос прерывался, будто долетал из ущелья. Это был какой-то лиственный лепет, почти из одних гласных, так я сейчас вспоминаю: «Ысто, ойем уа-иуть, о эльву, о уты, о вой ом! Ысто, паалута!» Не знаю, как я догадался, о чем речь. Но мы вскочили и побежали ко мне домой. Кончита тащила меня за руку и время от времени хотела заволочь в придорожные кусты – так поступает именно ягуар, схватив козленка. «Домой! – говорил я. – Мы идем домой!»

В моей голове чего-то тогда путалось, какие-то сумерки. Было жалко Кончиту, что ей так странно.

Хотя, пока мы бежали ко мне домой, она немного успокоилась. Она улыбалась мне и говорила довольно разборчиво: «Ты алун! Наупал мои уочки!» То есть я понимал, что «шалун» и чего-то такое «нащупал». Но что именно, какие такие «уочки»? Я был тогда, как сейчас думаю, очень безграмотный и неопытный.

И вот мы вошли ко мне в дом, где посреди комнаты висел большой гамак, а по углам лежала кое-какая утварь.

Мы сели в гамак рядом и естественно болтали ногами, потому что я не знал, чего надо делать. А Кончита совсем успокоилась и разглядывала стены и углы.

Тогда я спустил платье с ее плеча и сразу увидел левую грудь. Это было очень интересно, что я впервые вижу настоящую грудь мучачиты, но не особенно поражало. Наверное, в моей памяти оставались груди, которые я видел в младенчестве. Лучше сказать, я не был потрясен.

Я дотронулся до ее соска, который торчал, как маленький коричневый финик. И я ласково его повертел – по часовой стрелке и против. Я был осторожен, чтобы Кончиту вновь не пробила пляжная дрожь. Но она, к счастью, просто улыбалась, глядела в окно и ковыряла в ухе.

Пока я вертел сосок, она даже зевала, так мне сейчас кажется. И я думал, что это хорошо, что это к лучшему – все нормально, думал я, если она зевает, когда ей вертят сосок. Ей, значит, спокойно и она мне доверяет.

И вот я повертел ей сосок и решил, что уже, наверное, достаточно, потому что много времени прошло. Кончита совсем отвлеклась от нашей близости в гамаке. Она показывала мне паука на потолке, скорпиончика в углу и маленькую жабку на пороге, из тех, что зверски скрежещут по ночам. Нас связывало все меньше и меньше, так я чувствовал. Кончита уже напевала кубинскую песню про красное знамя, которое победит.

И тогда я приподнял подол ее платья. Может быть, сейчас стыдно говорить, но я был не готов увидеть сразу самое таинственное, что есть у мучачит.

Кончита ничего лишнего не надевала, и я внезапно увидел ее «коситу», то есть эту штучку, как говорят колумбийцы и перуанцы; ее «кончу» – раковину, как выражаются аргентинцы; ее «пойиту» – курочку, как принято у нас на острове Чаак.

Хорошо помню, мне показалось, что я нырнул глубоко в море, и дыхания уже нет, а передо мной коралловый утесик, покрытый густыми водорослями, живой и манящий. Я смотрел на то, чего никогда раньше не видел – такое простое и близкое, что мне стало страшно, и подводная пелена застила глаза.

Лучше сказать, я напугался и быстро опустил подол. Сердце стучало, и я дрожал, как в лихорадке, сотрясая гамак.

«О'кей! – сказала Кончита, поднимаясь. – Пора в лавку. Увидимся». У порога она наклонилась к жабке так, что сердце мое перестало стучать вообще, и вышла. А я остался в каком-то забытье. Все казалось мне серым, пустым, никчемным.

С тех пор я видел каждую ночь, как погружаюсь в те водоросли и проникаю в глубины кораллового утеса. Он всегда снился отдельно. Было приятно, но и обидно, что я не вижу Кончиту целиком. В этом было какое-то неуважение. Лучше сказать, мачизм.

Долго я видел во сне только ту самую отдельную часть Кончиты. А саму ее избегал наяву. От стыда и неловкости, так я сейчас думаю. Мне казалось, я был с ней груб тогда, разглядывая местами, как курицу на рынке.

Донья Кончита теперь хозяйка пяти сигарных магазинов, у дверей которых стоят деревянные болваны в сомбреро, дымя показательной сигарой круглые сутки. Кончита все также хороша и ходит босиком, по привычке, – можно видеть ее розовые и длинные пальцы. Она ко всем равна и приветлива. Но однажды вот что мне сказала. Просто так при встрече на улице она сказала, что страсть как боится пауков, и обмирала от ужаса в моем гамаке.

Нас связывает какая-то паутинка, так я сейчас думаю. Тогда в гамаке я обрел бы Кончиту сполна, стоило потрогать пальчики ее ног, и она бы сама всем распорядилась. Но я не сожалею. Между нами есть эта паутинка, которая могла бы тогда оборваться.

А потом, года не прошло, я женился на моей толстушке Ампаро. И мы лежали с ней в гамаке. Но это только между мной и моей любимой желанной Ампаро, мир ее праху. Она часто приходит во сне, такой красавицей, какой всегда была, и я вижу ее – с головы до ног.

И дон Томас вновь заворковал старинную балладу.

«Ку-ку-ру-ку-ку, па-а-ало-оо-ома! Ку-ку-рру-ку-ку, но-о-о – йо-о-о-орес! Говорят, что по ночам эта мучачита только плакала. Говорят, не ела, а только пила. И клянутся все, что небо само трепетало, слыша ее рыдания. О, как небо страдало по ней и звало! Вот и ушла мучачита на небо. А теперь, уже который год, одна голубка плачет от смертельной тоски, погибает. По утрам спозаранку стенает – ай-йа-йа-йа-ай – в домишке с резными дверьми. И клянутся все, что эта голубка – душа той мучачиты, ушедшей на небо. Ждет голубка, не дождется, когда вернется несчастная. Не плачь, голубка, но йорес!»