Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Императора могло особенно насторожить то обстоятельство, что по меньшей мере двое из замешанных в театральный скандал, Петр Иванович Черкасов и отставной полковник лейб-гвардии конного полка Николай Константинович Воейков, после декабрьского восстания подозревались в принадлежности к тайным обществам.
Бенкендорф устно сообщил волю императора Д. В. Голицыну, и тот 7 февраля отправил Шульгину бумагу о том, как следует распорядиться с зачинщиками шума. 19 февраля 1830 года Голицын рапортовал императору:
Московский обер-полицмейстер донес мне, что во исполнение Высочайшей воли, объявленной мне лично генералом-адъютантом Бенкендорфом, зачинщики происшедшего во французском театре шума: полковник Воейков, гвардии поручик граф Потемкин, гвардии ротмистр Пашков и коллежский асессор Сибилев посажены им в городской частный дом на 8 дней, а отставные полковники Дмитриев, Мордвинов, поручик Пушкин, барон Черкасов и иностранец Латрель, участвовавшие в поддержании шума, доставлены к московскому коменданту, подполковник же, а не майор Тиньков, для посажения его на гауптвахту на 8 дней вытребован самим комендантом.
Тем временем петербургские власти, по-видимому, почувствовали, что перегнули палку. Как сообщал Вяземский в уже цитированном письме к жене от 5 марта 1830 года, «Бенкендорф замечал государю, что наказание не в соразмерности с виною и что другие замечали ему то же». «Между тем говорят, – продолжает Вяземский, – что Государь не имел понятия о том, что есть такое съезжая, то есть какого рода людей туда сажают». В самом деле, для дворян съезжая, то есть арестантская при полицейском участке (он же «частный дом»), была местом совершенно неподходящим: туда сажали пьяниц и бродяг, туда отправляли для наказания крепостных. О том, какое впечатление съезжая производила на попавшего туда дворянина, дает представление эмоциональный пассаж из «Былого и дум» Герцена, который описывает, что происходило за стеной:
Иногда допрашиваемых секли или били; тогда их вопль, крик, просьбы, визг, женский стон, вместе с резким голосом полицмейстера и однообразным чтением письмоводителя, доходили до меня. Это было ужасно, невыносимо. Мне по ночам грезились эти звуки, и я просыпался в исступлении, думая, что страдальцы эти в нескольких шагах от меня лежат на соломе, в цепях, с изодранной, с избитой спиной – и наверное без всякой вины. Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Именно форма наказания, а точнее, место его отбывания шокировали участников и свидетелей больше всего; как мы помним, генерал-губернатор Голицын вообще сначала грозил смутьянам всего-навсего «высылкой из театра чрез полицейского офицера». При предыдущем царствовании литератора Павла Александровича Катенина за крики в театре выслали из Петербурга с запрещением въезда в обе столицы – но между этим наказанием и отправлением на съезжую разница была принципиальная. На съезжую мог попасть актер (как мы помним, именно туда собирались поначалу отправить актрису Альфред, однако за нее вступился французский вице-консул и она просто лишилась места в труппе, которая, впрочем, из-за бойкота зрителей вообще очень скоро прекратила представления) – но зрителю-дворянину там было не место.
В Петербурге тревожились и насчет реакции на столь суровое наказание, и насчет возможности продолжения беспорядков. Тревога выразилась в соответствующих приказаниях московским представителям жандармского ведомства. 11 февраля управляющий III Отделением фон Фок от лица своего непосредственного начальника Бенкендорфа просит Волкова «уведомить, каким образом исполнено в Москве Высочайшее повеление насчет взыскания с тех лиц, кои произвели беспорядки во французском театре, какие именно лица арестованы, где содержатся, будут ли и кто их навещать». В тот же день Бенкендорф сам запрашивает Волкова о реакции публики «на взыскание за явное нарушение благочиния: кто преимущественно перед прочими примет на себя их защиту и не будет ли между известными фрондерами каких совещаний или съездов и у кого именно?»
16 февраля 1830 года Волков рапортует Бенкендорфу:
Большая часть благонамеренных людей известие о сем [взятии под арест нескольких лиц] приняли с совершенным одобрением и в признательных отзывах благодарят правительство, что оно останавливает тех, кои забывают пределы благопристойности. Напротив же, родственники взятых под арест, женщины и некоторые молодые люди весьма оным недовольны и изъявляли громко свое негодование, всю беду сию возводят на меня, полагая, что я моим донесением Вашему Высокопревосходительству сделал им сие несчастие, что по донесению полиции приказано было сделать им лишь выговор, а по докладным запискам моим Его Величество повелел уже арестовать; в чем основываются на предписании к г. Коменданту, в котором изъяснено, что арест сей последовал по докладу шефа жандармов. Со стороны же слышу я, что мнение сие распространяет полиция и что сам г. обер-полицмейстер пред некоторыми родственниками арестованных старается себя оправдывать.
Иначе говоря, москвичи по наущению московской полиции обвиняют в аресте театралов жандармского генерала. А ведь я сам, продолжает Волков, на скандальном представлении не присутствовал, знаю о происшедшем только из донесений своего подчиненного Брянчанинова и о некоторых взятых под стражу даже не слыхал; следовательно, они арестованы по донесению самого обер-полицмейстера к князю Дмитрию Владимирову Голицыну. Кроме того, Волков сообщил Бенкендорфу, что многие из родственников,
а равномерно и знакомые, навещают арестованных, и у графа Потемкина в месте содержания его [на съезжей] был даже обед из самых коротких его знакомых, а г-жа Дмитриева в день арестования ее мужа ездила в тот же французский театр; доказательство, что некоторые из сих господ хотят явно показать свою пренебрежительность к последовавшему взысканию.
В «Старой записной книжке» Вяземского эти демонстративные посещения «узников» описаны как невинная шалость:
В числе временных жильцов съезжей был и богатый князь Потемкин. Сей великолепный Потемкин, если не Тавриды, а просто Пречистенки, на которой имел он свой дом, перенес из него в съезжий дом всю роскошную свою обстановку. Здесь давал он нам лакомые и веселые обеды.
Это написано через много лет после театрального скандала; в написанном же по горячим следам письме к жене от 5 марта 1830 года Вяземский назвал известие об обедах, которые Потемкин (о нем подробнее рассказано чуть ниже) якобы давал на съезжей, «сказкой» и одной из «глупостей московских», благополучно препровожденных в Петербург. Между тем, судя по донесению Волкова от 16 февраля, по крайней мере один такой обед Потемкин все-таки дал.
«Мятеж» московских театралов было особенно затруднительно воспринять всерьез оттого, что к бунтовщикам причислили Евграфа Ивановича Сибилева (ок. 1759–1839) – дамского угодника, который находился, как вспоминал тот же Вяземский, «в свите то одной, то другой московской красавицы» и «таскался по ложам знакомых своих барынь» (отсюда данное ему князем Н. Б. Юсуповым прозвище «московский ложелаз»). В том же тоне описывает Сибилева и другой мемуарист, М. А. Дмитриев, автор «Мелочей из запаса моей памяти»:
