На одиннадцатый день Герман попросил, крикнув через стенку, зайти к нему. Сильвин давно ждал развязки, но требовательный окрик Германа застал его врасплох, и ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы прийти в себя после длительной медитации и оторвать вцепившиеся в спинку стула непослушные руки.

Двуногий Герман в непроницаемых очках, почему-то весь в черном, мстительно-спокойно стоял у телевизора с видеокассетой в руке и ждал. Он кивнул чугунным подбородком безвольному Сильвину: садись вон туда, — и тот, робко глотнув воздуха, присел с прямой спиной на краешек, как раз напротив телевизора, и застенчиво положил руки на колени.

Герман. Сейчас мы будем смотреть мультик. Извини, кола выдохлась, поп-корн закончился.

Сильвин. Мультик?

Герман. Йес овкоз. Надеюсь, он тебе понравится.

Сильвин. Зачем мне это? Я не люблю мультфильмов. Можно я пойду к себе?

Герман. Стоять! Руки по швам! Боюсь, ты не совсем понимаешь, что происходит. Позволь, при помощи этой кассеты я немного проясню ситуацию…

Далее черный Герман вдавил видеокассету в прорезь плейера — та заурчала, войдя во взаимодействие с потрохами видеоблока, взял пульт и изобразил два тяжеловесных па в сторону. На экране сначала забрезжило сквозь полосы ощипанное изображение, а потом стал прорываться нескладный, какой-то обрезанный звук — лирическая мелодия.

Любительская камера осматривается вокруг себя, обнюхивает обстановку, картинка то темнеет до контуров, то озаряется всполохами света; бильярдный стол, мужчины с киями, многих из которых Сильвин знает, затем опрятный бассейн с подводной подсветкой, в котором злачно и натюр-мортно плескаются обнаженные девушки-наяды, а также богатырский стол, на котором бутылки и всего несколько тарелок с нетронутой едой. Музыка смолкает, возникают прочие звуки: в невидимой душевой кабинке шумит вода, гремят бильярдные шары, мужчины гогочут, заходится неискренним смехом девичий голос с визгливым тембром. А вот и сам благородно завернутый в белую простыню сенатор Герман. Он патрицием возлежит на кожаном диване, вкусно курит, по-хозяйски прижимает к плечу смущенную, но безропотную девушку в такой же простыне — Мармеладку! Снизу экрана дата и время, запись сделана несколько часов назад.

Сильвин вытер о пижамные штаны мокрые ладони и гуттаперчиво взглянул на Германа. Тот погрозил кулаком: смотри дальше, тля, не отвлекайся.

Запись прервалась, но через секунду возобновилась. Теперь перед глазами мельтешил настоящий обезьянник: кругом одни мужики, голые и пьяные. Они, приторно скалясь, обступили бильярдный стол. На зеленом сукне туго распято смоченными и скрученными простынями маленькое бронзовое тельце с заклеенным ртом (Мармеладка!), несколько мужчин вальяжно играют в бильярд, как бы невзначай то и дело попадая в девушку — в голову, в тело, а потом уже специально стараются бить точнее и причинить как можно больше боли. Затем те же мужчины забористо хлещут азиатку поясными ремнями, а остальные громкими возгласами подбадривают истязателей. После каждого удара на теле Мармеладки вспыхивает бордовая полоска, она мычит, извивается, тщетно пытаясь прикрыться; удары приходятся по лицу, по плечам, по груди, по животу, по внутренним поверхностям бедер. Все лицо девушки залито слезами, глаза шальные, из разбитой головы и поврежденного носа течет кровь.

Сильвин попытался встать, но Герман был уже рядом — положил пудовую длань на его плечо: Досмотри!

На Мармеладку вскарабкался первый — классический коротышка, сразу же забился в конвульсии и с довольной миной отшвартовался, уступил место следующему насильнику — мухомору в массивных наколках. За вторым последовал третий, за ним четвертый… Оператор сначала снимал всю сцену целиком, включая заведенных на всю пружину болельщиков, но потом стал выхватывать крупные планы, акцентируя внимание на страданиях жертвы, а еще успевал хрипловатым голосом Германа ехидно комментировать происходящее и властно указывать, кому и что делать.

Глаза Мармеладки потускнели, стали безразличными. Она перестала сопротивляться, и теперь трудно было понять, в сознании она или нет.

Сильвин вывернулся из-под руки Германа, вскочил и с диким криком вцепился ему в лицо.

Сильвин. Изверги, троглодиты!

Герман. На кого руку поднял, гугенот паршивый? Получи!

Сильвин очнулся на полу, на затылке вздувалась шишка — очевидно, он ударился о ножку дивана. Герман с исцарапанным лицом немного попинал его остроносым ботинком в бок и в живот — Сильвин, каждый раз подлетая, комедийно икал.

Сильвин. Лучше убей меня, но оставь ее в покое!

Герман. Давай наоборот. Я принесу тебе ее голову, а ты прицепишь к ней бирку и сохранишь на память в своем музее. Идет? Правда, что-то мне подсказывает: в отличие от живой Мармеладки запах мертвой тебе вряд ли придется по вкусу. Ох-ссы-ха-ха!

Видеозапись между тем продолжалась: Мармеладку уже отвязали от бильярдного стола, но ее положение от этого не улучшилось: ее втащили в дощатую сауну — оператор обратил внимание на термометр, показывающий предельную температуру, — и там подвергли еще более изощренным пыткам. В нее вгрызались сразу по несколько человек — размашисто, инстинктом, — сменяясь без передышки, сочно колотили кулаками, вбулькивали ей в рот виски из бутылки, мочились на нее, глумились над ней по-всякому. Оператор, он же Герман, продолжал педантично снимать этот зловещий кордебалет, не забывая беззаботно комментировать: Типичная история рядовой проститутки нашего города… Девочке начинает нравиться… Пособие для начинающей мазохистки… — а потом не выдержал и присоединился, поручив съемку другому, и на фоне его бойкой джигитовки и несусветных причуд прочие мучители представились жалкими первокурсниками.

Сильвин, беззвучно рыдая — его слезы почему-то были с кровью, — выдержал еще двадцать минут этого жестокого сумбурного фильма. В конце концов обесчещенную Мармеладку сбросили в бассейн — охладиться после парилки, а чуть позже ей, едва очухавшейся, уже выламывали руки на кафеле предбанника и она, стоя на коленях, мокрая и растерзанная, полубессознательно лепетала в объектив заплетающимся языком: Они убьют меня! Они не остановятся ни перед чем! Спаси меня, милый! Только ты это можешь! Согласись на условия Германа, и я сразу вернусь к тебе — навсегда! Я твоя Любовница, а ты мой Любовник…

Запись закончилась.

Герман. Только ты виноват в том, что произошло. И больше никто. Понимаешь?

Сильвин. Понимаю. Я согласен на все.

Герман. Вот это другое дело, камрад.

Мармеладка возникла три дня спустя, но это была уже совсем другая девушка. Та, прежняя вздорная нимфетка, была заряженной частицей, пропущенной через синхрофазотрон: воспринимала жизнь с таким азартом, словно все время неслась на сноуборде по веселой синусоиде, визжа на крутых спусках. В сущности, она была еще ребенком, несмотря на то, что уже имела собственного ребенка. Она еще не вернулась из сказочного путешествия по стране Оз (к слову, и Сильвин-душка был для нее пусть неказистым, но всего лишь добрым сказочным героем — каким-нибудь Железным Дровосеком или Страшилой). Она жила залпом, она порхала по жизни, потягивая из сдвоенной трубочки пино-коладу, пританцовывая, напевая песенки и дурачась. Она была олицетворением оптимизма, несмотря ни на что. И губы у нее всегда пылали в предчувствии поцелуя, пусть и поцелуя мерзавца. И слов у нее всегда было в тридцать три раза больше, чем мыслей, что хотя и свойственно женщинам, но не в таком аномальном соотношении.