И в это упоительно грустное мгновение, когда что-то очень большое, как сама жизнь, подытоживалось, когда нужно было шагнуть за дверь и сублимироваться в неизвестность, в открытое всем ветрам пространство свирепой цивилизации, пожирающей под пиво бифштексы из странников, то есть умереть и возродиться в новом измерении и в новом обличье, он совершил прощальный хадж к самым истокам своего бытия и посетил давно заброшенную усыпальницу своих наивных Надежд и светлых Устремлений. Вдохновленный торжественной печалью момента, он взволнованно пробормотал скупые, но искренние оправдания, а потом мысленно возложил скромный, но искусно сплетеный венок на тяжелую могильную плиту, придавившую захоронение. Она была задрапирована буквенным орнаментом: Здесь покоятся Мечты идальго Сильвина из славного города Сильфона.

Потом он поднял голову и простился с потолком, где продолжала жить своей доподлинной жизнью великая и благородная цивилизация, управляемая странниками Он заявил в прямом эфире о своей отставке, он добровольно сложил с себя все полномочия, он пожелал всем гражданам потолка полных конфетниц, розовых облаков и, главное, солнечного достоинства. Не давая электорату опомниться — а он не выносил долгих мучительных расставаний, — он покинул правительственную резиденцию через черный ход, немой тенью пересек хозяйственный двор, отпер своим ключом заднюю калитку и скрылся навсегда в безликой улочке.

Герман истерично поторопил из коридора.

Горячая струя хлынула по ноге Сильвина, образуя на полу благоухающую лужицу. Он знал, что может легко это прекратить, но не стал себя сдерживать.

Всё. Пора. Прощай, мой мрачный склеп, я благодарен тебе за всё, даже за тот день, который изменил всю мою жизнь!

На улице Сильвин потерянно обернулся. Герман снисходительно подтолкнул его к открытой двери автомобиля, пригнув ему голову, засунул его на заднее сиденье.

Чукчи, чавкая, ели у костра строганину, мушкетеры, громыхая экипировкой, сменяли у Лувра караул, хасиды в пейсах самозабвенно молились у Стены Плача, а истощенные йоги сидели в позе лотоса с остановленными сердцами. Семафор вспыхнул зеленым, Дон-Кихот с эспаньолкой опустил забрало и направил копье на ветряную мельницу, запищал мерзкий тама-гочи, требуя ночной горшок. Побежали субтитры на эсперанто.

Это был старинный особняк в центре Силь-фона, в прошлом — особой ценности памятник старины, где располагался музей историко-культурного наследия города, а сегодня — кичливо и прагматично отреставрированная частная собственность, охраняемая не хуже посольства наркозависимой республики Сан-Фернандо-дель-Валье-де-Ката-Марка, которое располагалось по соседству. Каким образом Герману удалось его присвоить, так и осталось для всех загадкой.

Сильвина водворили во флигель, неуклюже прилепленный к основному зданию. Внутри флигеля все было лубочно простенько, хирургически чисто и бело; наглухо залитые витой решеткой оконца с новыми стеклопакетами обнаруживали совсем не городской вид на кукольный парк с еще тающими снегами и вздрагивающими от порывов ветра мокрыми деревьями. Этот парк-сад был частью приобретения Германа; он окружал здание и, в свою очередь, был окружен литой свежевыкрашенной оградой в два человеческих роста, за которой кипела жизнь густонаселенного городского центра.

Во флигеле было все предусмотрено для удобства его обитателя, даже собственная кухонька; но больше всего Сильвина поразила просторная ванная комната и сама ванная — маленький бассейн, где поместилось бы не меньше пяти откормленных Сильвинов и еще осталось бы место для нескольких изнеженных Мармеладок.

Внутри флигеля было две двери: одна вела на улицу, другая — внутренняя — в основное здание. Только Сильвин немного обнюхался и разложил вещи, как сразу же попробовал выйти наружу, чтобы осмотреться, но убедился, что двери заблокированы и он находится в своеобразном заточении. Чуть позже ему разъяснили, что сначала требуется при помощи переговорного устройства связаться с неким дежурным охранником — сообщить о намерении покинуть флигель. Тот, в свою очередь, попросит разрешения у Германа или у одного из его помощников, а затем приведет в действие электронный замок нужной двери. Уже на третий день эрудированный Сильвин наловчился вставлять между дверью и дверной коробкой в месте сочленения запорного механизма сложенный вчетверо тетрадный лист — замок вроде бы защелкивался, но дверь оставалась незапертой.

На третью ночь, пересилив страх, Сильвин, не снимая своих огромных тапочек — двух дружелюбных плюшевых поросят, подаренных Мармеладкой, — тайно проник через внутренние двери в основное здание и отправился по нему путешествовать.

В доме было безмятежно, призрачно струилась синяя коридорная подсветка, воздух напоминал вату и имел облепиховый привкус. Под осторожными шагами безмолвствовала свежая паркетная доска, раскаленные батареи обдавали тугим жаром, снаружи ритмично барабанил по окнам одичавший дождь.

Везде пахло Германом и его вассалами, но Сильвин со своим могиканским чутьем легко различал, где есть люди, и старался обходить опасные места. Впрочем, в доме все спали, и однажды он осмелился пройти мимо дремлющего на стуле охранника, правда, едва не вскрикнул, когда тот во сне уронил с колена руку.

Одни двери оказались запертыми, за другими открывались широкие помещения: парадные холлы, гостиные, спальни, переговорные комнаты, тренажерные залы, кухни. Причудливой формы бассейн со светящейся водой накрывала монументальная роспись на сводчатом потолке: райские сады тянутся плодовыми кронами к облачкам, из-за которых игриво выглядывают ангелы. На втором этаже Сильвина поразил грандиозный кабинет с креслом-троном во главе длинного стола и картиной во всю стену, на которой изображен Герман на боевом коне в военном, обмундировании начала XIX века, посылающий в сражение полки. Сильвин узнал этот сюжет — на оригинале кисти известного живописца был изображен сам Наполеон.

Во всех интерьерах чувствовалась попытка архитектора, который перестраивал здание, сохранить индивидуальность особняка. Но ему, очевидно, не удалось преодолеть варварское отношение к истории варяга, завладевшего памятником старины. Стилевая вакханалия размашисто разгуливала по помещениям — где внедрялась отдельными плевками, где рубила сплеча, не оставляя живого места. Это был восторженный гимн солдафонству, безвкусице и параноидальному нарциссизму.

Уже закончив осмотр и повернув назад, Сильвин заметил неприметную дверь, из-под которой подтанцовывал слабый свет. Что-то ему подсказывало: пора удалиться к себе во флигель, ведь он удовлетворил свое любопытство, но неведомая сила заставила приоткрыть дверь и на цыпочках войти. Сильвин оказался в небольшом техническом помещении, где несколько мониторов, помигивая, транслировали неразборчивое изображение. На одних экранах картинка неспешно двигалась, скользя за поворотом видеокамеры, потом сменялась на другую (ажурные въездные ворота, копьевидная кромка забора, дымка парной ночи и намокшие заросли кустов), на других неподвижно стояла, передавая тусклую обстановку задраенных комнат. Посреди помещения с мониторами скучало вращающееся пластмассовое кресло, а на офисном столе лежала зачитанная спортивная газета с кофейным кружком из-под чашки.