Он забирает свою куртку.

― Итак, встретимся 19-го? Или вам нужен анализ крови на следующей неделе?

Я говорю, что 19-е число подходит.

― Спасибо, доктор, — говорит он. — Увидимся после следующего боя.

Звучит так, будто мы обсуждаем матч по боксу. Он перекидывает куртку через плечо и направляется к двери.

― Вы уверены, что у вашей жены не будет вопросов? — спрашиваю я.

― Не нужно. Нечего объяснять! — говорит он и исчезает за углом.

В понедельник, после Дня святого Валентина, терапевт позвонил в онкологический центр и сообщил, что у Фергуса опухла и покраснела правая голень.

― Похоже на ТГВ, — сказал доктор. — У вас есть койка?

После согласования поступления Фергуса за ним отправили скорую. Он прибыл в течение часа в пижамной рубашке и шортах:

― Не смог натянуть штаны на свою жирную ногу.

Да, было похоже на ТГВ: тромбоз глубоких вен, одно из осложнений, связанных со свертываемостью крови при раке. В течение следующих нескольких часов Фергусу сканируют вены, чтобы подтвердить диагноз, и назначают лекарства, разжижающие кровь. Он рассказывает мне о дне рождения: о радости Парня, когда он получил велосипед; о том, как этот смельчак крутил педали и ездил вверх и вниз по дорожке возле их дома; о слезах Мэгги, когда она увидела медальон, и о том, как целовала фотографии, прежде чем повесить его на шею; о чудесном ужине, который она приготовила, и праздничном торте в форме велосипедного колеса; о том, как он был рад, что эти особые дни прошли без болей и тошноты после лечения. Его глаза сияют. Я думаю, что отсрочка лечения была верным решением, и выхожу из его палаты, чтобы проверить других пациентов.

Сигнал «Остановка сердца» застигает меня врасплох. Я бегу в отделение и вижу переполох возле палаты Фергуса: медсестра, бегущая с набором для реанимации, анестезиолог, мчащийся вверх по лестнице к нам; брошенная тележка с чаем для пациентов посреди коридора. В комнате в полубессознательном состоянии сидит бледный Фергус, тяжело дышит. Его губы посинели, а глаза широко раскрыты — в них читается удивление. Я объясняю ТГВ анестезиологу: скорее всего, в ноге Фергуса оторвался тромб, переместился по венам и теперь блокирует кровоснабжение легких. Мы даем ему кислород через маску: шипение заглушает звук его пыхтения. Я прошу медсестру позвонить его жене. Анестезиолог говорит, что из-за обширного рака, отказа печени, сердца и легких нет смысла везти его в отделение интенсивной терапии, и я знаю, что это правильно — если он умирает, это должно произойти здесь, среди людей, которые его знают, рядом с женой. Реаниматологи уходят. Мы ждем Мэгги. Я даю Фер— гусу небольшую дозу лекарства, которое снимает одышку, и его дыхание становится менее частым. Я сижу рядом с кроватью, мысленно оплакивая его уход.

― Я умираю? — спрашивает он между глубокими вдохами в маске.

― Возможно, — осторожно отвечаю я, — но пока точно неизвестно. Мэгги уже в пути. Мы будем рядом, и если вам больно, я хочу знать.

― Проклятье! — говорит он. — Слишком рано умирать. Много причин жить. Моя Мэгги. Наш Парень...

Он может произносить только одно слово за вдох.

― Фергус, я могу дать еще немного лекарства от одышки в любое время, но оно может вызвать сонливость. Хотите быть в сознании, когда приедет Мэгги, или дышать свободнее, но бороться с сонливостью?

Прежде чем Фергус успевает ответить, его дыхание становится медленным, хриплым и затрудненным, а зрачки начинают расширяться. Он теряет сознание, не отвечает на стимулы и умирает. Тромб продвинулся глубже. Его легкие не работают, а мозг не получает кислород. В течение пяти минут его дыхание полностью останавливается.

Когда через десять минут приезжает Мэгги, ее проводят прямо в кабинет старшей медсестры, и она представляет меня. Я так много слышала о ней, но никогда не встречала. Я должна сказать, что Фергус мертв. Медленно и осторожно произнести эти слова, чтобы она поняла. Сидя рядом с ней, я рассказываю о тромбе в ноге Фергуса, который добрался до легких и помешал ему дышать. Я объясняю, что мы справились с одышкой и ему было спокойно и комфортно. Описываю его радостный рассказ о дне рождения их сына и повторяю последние слова: «Моя Мэгги. Наш Парень...»

Умение понимать другого — важный навык, который может работать, только если человек готов воспринимать новое, а не искать подтверждения своим мыслям.

Вместе мы идем в палату, где медсестры убрали капельницы и кислородные трубки, и он лежит тихий, бледный, хрупкий в постели. Я показываю Мэгги, где можно сесть, чтобы дотронуться до него, обнять, поговорить. Она может оставаться здесь так долго, сколько нужно.

Позже она возвращается в кабинет Сестры и пьет «чай с сочувствием», пока я выписываю свидетельство о смерти. Я спрашиваю, есть ли что-то еще, что она хотела бы знать.

― Нет, — медленно говорит она. — Я только хочу сказать, что очень рада тому, что сегодня с ним были вы, а не та корова, которую он видел в клинике в прошлый раз.

Меня будто молнией поразило. Что она хочет сказать? Я спрашиваю, что случилось в клинике.

― Та доктор сказала ему, что надежды нет. Можно пропустить неделю лечения, и это не будет иметь никакого значения. Он не говорил мне, пока мы не вернулись домой. Эта корова забрала всю его надежду.

Сестра смотрит на меня. Я слышу, как в моей голове проносятся мысли. Дыши! Дыши! Что я сказала? Что он услышал? Не могу представить, что наша беседа в клинике могла быть представлена с такого ракурса. Я помню, как спрашивала, не должна ли поговорить с ней. Помню, как он отказался. Интересно, что он услышал.

― Это была я, Мэгги, — говорю я. — Я наблюдала Фергуса каждый раз, когда он приходил, и помню нашу встречу до дня рождения.

Я пересказываю наш разговор, объясняю решение перенести курс химии, чтобы избежать кошмара, который происходит после, вспоминаю надежду Фергуса сделать день рождения сына незабываемым. Я вижу, как она пытается совместить образ коровы из клиники с женщиной, стоящей перед ней и говорящей о смерти мужа. Эта борьба отражается в ее глазах.

― Мне очень жаль, Мэгги, — говорю я. — Не знаю, что сказать. Возможно, я сказала это неправильно. Может быть, он услышал не то, что я имела в виду.

― На самом деле, — говорит она после долгого молчания, — я думаю, он сказал именно то, что вы только что сказали мне. Но я знала, что если бы лечение действительно хорошо работало, вы не начали бы его на неделю позже. Он всегда был оптимистом, а я всегда ждала катастрофы. Он прекрасно провел время. Я видела это, он был просто счастлив. Вы бы никогда не поверили в то, что он знал, что это его последний шанс отметить день рождения нашего мальчика. Наш последний День святого Валентина. Возможно, он не знал. Но я знала.

Она пьет чай и гладит медальон, висящий на шее. В тишине я размышляю об ужасном вреде, который причинила. Если бы я объяснила свое беспокойство Фергусу в клинике, возможно, он рассказал бы жене о приближении к смерти. Если бы я только завернула за угол, где она сидела, у нее, вероятно, была бы возможность задать вопросы, следуя собственному мрачному предчувствию. Они могли бы сказать друг другу самое важное на пороге смерти. Но теперь у этой одинокой женщины не было прощания.