Женька и Юра стояли у своей двери, прислушиваясь к тому, что происходит в парадной. Так и есть, с третьего этажа понесли что-то тяжелое. Вернувшийся через некоторое время Станислав Павлович сказал, что Раиса повесилась и чтобы больше об этом всем не говорили и не вспоминали.

Не говорить не получилось бы, но детей отвлекла другая трагедия – мотаясь по морозу раздетым, Станислав Павлович простудился, а для его легких это было смертельно опасно. Старик слабел на глазах, но в магазин с Юркой все же вышел, объяснил просто:

– Если останусь лежать дома, то и вовсе помру. Пусть уж лучше при деле.

Он все же упал на улице, и сам едва державшийся на ногах Юрка не смог поднять старика.

Станислав Павлович попросил:

– Юра… ты не мучься… я не встану… помру, оставь меня тут лежать… заберут как-нибудь…

– Ну уж нет!

На счастье Юрки, неподалеку оказался красноармеец, услышав крики мальчика, подошел, помог Станиславу Павловичу подняться и даже довел домой. А там, оглядев их немудреное жилье, выложил на стол целую буханку хлеба, почти серого, а не глинисто-черного, банку какой-то каши, кусок сахара и целую пачку печенья!

– Зачем же, мы не голодаем… – пробовал возразить Станислав Павлович, но боец отмахнулся:

– Это детям.

– А мы вам за это махорочки! Ну-ка, молодые люди, достаньте бабушкины запасы, – обрадовался возможности хоть как-то отблагодарить красноармейца Станислав Павлович.

Юрка с Женей притащили порядком отсыревший мешочек с тертыми листьями и подали бойцу. Было понятно, что самодельную махорку нужно сначала хорошенько высушить, но красноармеец взял, поблагодарил и распрощался:

– И без того опаздываю. Можно под трибунал пойти.

Он уже был у двери, когда Женька вдруг вспомнила:

– Ой, стойте! У меня еще вот что есть. – Она метнулась к бабушкиному большому чемодану, в котором хранились вязаные вещи, вытащила варежки, что бабушка не успела довязать, закончила она сама, и протянула бойцу: – Возьмите, это мы вязали.

Пока вручали подарки, провожали нежданного гостя, отвлеклись от Станислава Павловича, а тому стало гораздо хуже. На полотенце, которым он прикрывал рот, когда кашлял, расплылось красное пятно.

Потом он о чем-то долго говорил с Юркой, отправив Женьку прочь по незначительному делу. Юрка не рассказывал, о чем, но и так понятно: наставлял перед своей смертью. Надежды на стареньких соседей никакой, Елена Ивановна не выходит из операционной, дети остаются практически одни, Юрка за старшего.

– Ничего, – успокаивал Юрка наставника, – вы не переживайте, лежите себе, выздоравливайте. Я справлюсь, что, мне трудно, что ли?

Но выздоравливать не получалось.

– Жень, надо сходить за Еленой Ивановной. Может, у нее какое-то лекарство есть?

Идти не пришлось, та прибежала проведать семью сама. Вызвала врача, и Станислава Павловича увезли в больницу, хотя он противился, как раньше Ирина Андреевна. Понимал, что долго не протянет, попрощался с детьми, словно навсегда.

Через день его не стало. Об этом сообщила мама, придя за документами.

– Как вы тут без Станислава Павловича?

– Мы справимся. – Юрка держался из последних сил, но когда ушла Елена Ивановна, долго и горько плакал в своей темной холодной комнате.

Женька не трогала друга, ей тоже было горько и страшно. Война одного за другим забирала родных и близких людей.

Опустела их коммуналка, двое Бельских, которые выползали из своей комнаты только ради туалета, были не помощью, а нагрузкой. Они не в состоянии не только спуститься в бомбоубежище, но и сходить за водой. Юрка и Женя уже в третий раз ходили сами. Принесли по бидончику, но и то хорошо, на суп и чай хватило всем.

В школе вода была в подвале, это выручало, не часто, но раз в день туда ходить можно. А в некоторых домах даже работал водопровод! Это там, где не перебит и не замерз, не лопнул. В их доме воды не было давно. Выручала бывшая прачечная, там весь ноябрь работал кран, вода текла тоненькой струйкой, но все же текла. Потом не стало и такой. Снега много не наберешь, да и грязный он. Сыплет и сыплет, но тут же покрывается черной коркой копоти.

В копоти все – снег, стены домов и квартир, потолки, лица. Коптят, как ни старайся, буржуйки, и самодельные светильники коптилками не зря прозвали: почти всегда от язычка пламени из-за плохого масла вверх тянется черная струйка дыма. Стоит задеть что-то, и руки черные, а мыть нечем. Ледяной водой не отмоешь, горячей едва хватает на чай и суп. Полы в квартирах только метутся, моются редко. Да и какая разница, если ходят и даже спят в одежде, снимая лишь ботинки и валенки, к тому же везде темно.

В тех домах, где еще есть электричество, лампочки синие и слабенькие, но и таких домов мало…

Все разговоры только о еде и холоде. Словно ленинградцев заперли в какой-то темной ледяной норе, где надо выжить без еды, воды и дров, а выпустят ли весной, неясно.

Наступил декабрь, погода словно сговорилась с фашистами, морозы всю осень стояли такие, какие не каждую зиму бывают. На улицах все больше пеленашек – умерших, которых родственники не в состоянии похоронить в гробу. Таких просто заворачивают в простыни или покрывала, перевязывают веревками на шее и ногах, чтобы не разматывалась обертка, и тащат на саночках, кто куда – кому кладбище ближе, туда, а кто-то и вовсе только до ближайшего морга.

Увидев такое впервые, Женька почувствовала дурноту и закатила истерику. Она кричала, что не хочет, чтобы и ее вот так:

– Я не выдержу, если меня обмотают всю и перевяжут за шею! Я задохнусь, я не смогу дышать!

Юрка успокоил истерику подруги быстро, всего одним тихим замечанием:

– Жень, они не дышали, когда их заматывали и перевязывали. Они умерли до того.

Пеленашек становилось все больше, по утрам к моргам не подойти. Постепенно к их виду привыкли, помогали перетащить санки через сугроб и шли дальше, словно и не было этой встречи с чьей-то смертью. Это не равнодушие, просто каждый понимал, что завтра точно так же может тащить скорбные санки с умершим родственником сам или вообще оказаться такой же пеленашкой.

Все больше становилось тех, кто упал на улице и не поднялся. Почти под каждым сугробом мог оказаться замерзший человек. Прохожие помочь не в состоянии, даже если поднимали, то человек оставался сидеть, а это все равно смерть.

Смерть стала в Ленинграде привычной настолько, что маленькие дети могли жить с умершим родственником в одной комнате, ничуть не пугаясь. И грузовик, с которого окоченевшие трупы, словно дрова, перебрасывали через ограду больницы Куйбышева на Литейном, тоже никого не ужасал. Это не пеленашки, это трупы тех, кто умер на улице и подобран специальными бригадами. Бригад мало, все же таскать трупы тяжело, а сильные мужчины Ленинграда либо на фронте, либо работают на заводах.