Как и в средневековой Венеции, дальние морские экспедиции были делом рискованным, и их успех в немалой степени зависел от событий за океаном, что придавало большую ценность контактам и информации. Сити оказался идеальным местом для завязывания подобных контактов. Новые банковские учреждения пришли на смену старым ливрейным компаниям. Банкиры уже не были ни золотых дел мастерами, ни торговцами шелком и бархатом; некоторые из них не стремились даже получить права свободного горожанина и тем самым влиять на политическую жизнь Сити. Из первоначальных двадцати шести директоров Банка Англии шестеро были гугенотами, а половина – диссентерами, то есть членами религиозных групп, отколовшихся от официальной англиканской церкви. Движущей силой их бизнеса были не гильдейские связи, а информация, по крупицам собранная в кофейнях Корнхилла и Треднидл-стрит. Отныне лондонские гильдии стали скорее клубами, чем торговыми картелями.

К 1700 году в Лондоне было более 500 кофеен; многие из них специализировались на конкретных товарах и услугах и брали плату за вход. Так, кофейня Ллойда стала центром страхового бизнеса, а кофейня Джонатана – торговли скотом. Английский термин stock market – «фондовый рынок» – происходит, как считается, от того, что вблизи упомянутой кофейни Джонатана располагались старинные колодки (stocks) для наказания преступников. Первый рыночный прейскурант, озаглавленный «Биржевой курс» (Course of the Exchange), был издан в кофейне Джонатана в 1698 году, в то время как первая британская ежедневная газета – Daily Courant – вышла на Флит-стрит лишь в 1702 году.

Таким образом, корни лондонской журналистики лежат в финансовом деле. Газеты стали смазкой, движущей олигополистический рынок денег. Богачи могли сбежать из Сити в пригороды за комфортом и свежим воздухом, но ничто не могло заменить немногословной беседы в кофейне. Прежде чем стать письменной, информация была устной, а ее актуальность зависела от того, где жили ее носители. Близость к докам и рынкам была уникальным преимуществом Сити, во всяком случае до появления телеграфа.

В Сити все больше развивался собственный взгляд на мир, совершенно отличный от вестминстерского. По вопросу об участии Англии (теперь уже Великобритании) в Войне за испанское наследство (1701–1713[54]) мнения разошлись. Сити радовался победам герцога Мальборо, но был согласен с тори в том, что необходимо как можно скорее заключить мир. Это нашло свое отражение во время мирных переговоров в Утрехте (1713), когда британским дипломатам было поручено игнорировать перекройку карты Европы и сосредоточиться на вопросах торговли. По итогам Утрехтского мира Британия получила Гибралтар, Менорку и Ньюфаундленд, закрепила за собой Ямайку, Бермудские острова и американские колонии. Кроме того, Британия завоевала монополию на прибыльное, хотя и все более сомнительное занятие – ввоз рабов-африканцев в испанские колонии в Америке.

По сравнению с послепожарным строительным бумом (когда Сити получил избыток жилплощади) наступило временное затишье, однако острое желание регулировать рост пригородов не уменьшилось. В 1703 году приезжий шотландец Эндрю Флетчер из Салтуна, вторя жившему при Тюдорах Джону Стоу, сетовал, что Лондон подобен «голове рахитичного ребенка: она оттягивает себе питательные вещества, которые должны были бы быть распределены в должной пропорции оставшимся частям хилого тела, и в итоге так раздувается, что неминуемо наступают безумие и смерть». Однако новые парламентские акты регулировали только проектирование самих домов. По статутам 1707 и 1709 годов из-за риска пожара категорически запрещались выступающие деревянные балки, а окна должны быть утопленными, чтобы пламя не распространялось по наружной стене. Дома, построенные до 1707 года, можно опознать по изящным козырькам над дверями; они сохранились на Лоуренс-Паунтни-хилл в Сити, на Куин-Эннс-гейт и на Смит-сквер в Вестминстере. Великолепный свидетель тех времен – Шомберг-хаус (ок. 1695) на Пэлл-Мэлл; этот, по всей вероятности, единственный вестминстерский особняк XVII века, сохранивший свой роскошный экстерьер, был построен для гугенота из Голландии, а сегодня разделен на три части.

В новых пригородах беспокойство вызывал недостаток благочестия или, во всяком случае, нехватка церквей. Застройщики не сооружали их, нередко из-за того, что существующие приходы боялись потерять паству. Многие районы, например Мэрилебон и Мэйфэр, вынужденно обходились «часовней шаговой доступности», чтобы жителям близлежащих домов не приходилось шагать к главной церкви прихода. В восточных и северных пригородах вообще было мало церквей какой бы то ни было конфессии. В 1710 году была учреждена комиссия по постройке пятидесяти новых церквей за счет налога на уголь, впервые введенного для финансирования строительства после Великого пожара.

Первоначально было построено только двенадцать так называемых «церквей королевы Анны». Они строились не только в Вестминстере, но и в бедных приходах, таких как Спиталфилдс, Степни, Лаймхаус, Бермондси, Гринвич и Дептфорд. Проектирование было поручено лучшим архитекторам того времени – мастерам английского барокко, последователям Кристофера Рена. Николас Хоксмур построил церковь Христа в Спиталфилдсе, церковь Святого Георгия-на-востоке и церковь Святой Марии Вулнотской в Сити; каждая из этих церквей представляет собой эксцентричную вариацию на барочную тему. Церковь Святого Иоанна с четырьмя башнями, построенная Томасом Арчером на Смит-сквер, получила прозвище «скамеечки королевы Анны»: по преданию, в ответ на вопрос, как должна выглядеть церковь, королева перевернула скамеечку для ног. Жемчужиной в этом наборе остается церковь Святой Марии на Стрэнде – Сент-Мэри-ле-Стрэнд, построенная Джеймсом Гиббсом; она украсила бы даже берниниевский и борроминиевский Рим. Эти церкви стали самыми изящными образцами общественной архитектуры между эпохами Кристофера Рена и Джона Нэша.

Вне стен Сити Лондон по-прежнему управлялся только приходскими управлениями графств Мидлсекс и Эссекс, причем границы приходов нередко совпадали с границами старинных поместий. Приходские управления, возглавляемые обычно викарием, предположительно отвечали за соблюдение закона и порядка, социальную помощь и работу, которая в те времена считалась коммунальным хозяйством. Теперь под управлением этих властей оказались тысячи новоприбывших, многие из которых были провинциалами – строителями и рабочими, выплеснувшимися за стены старого Сити. Вскоре приходские управления уже совершенно не справлялись с собственно управлением.

Новый Лондон не имел какой-либо продуманной структуры наподобие округов и гильдий Сити. Вне установленных «по инициативе снизу» границ новых застраиваемых блоков недвижимости лондонцы жили фактически в условиях анархии. Регулярно имели место уличные волнения, в том числе битвы между жившими в трущобах ирландцами и толпами горожан, настроенными против католиков. В 1709 году после проповеди в соборе Святого Павла, в которой сторонник Высокой церкви[55] Генри Сашеверелл нападал на диссентеров и гугенотов, толпа из 5000 человек бушевала несколько дней. Подобные инциденты были сочтены достаточно серьезными, чтобы провести драконовский Акт о бунтах 1714 года. Достаточно было публичного «провозглашения» акта, чтобы уполномочить власти (в Мидлсексе это были магистраты графства) запрещать собрания более чем из 12 человек и освобождать от ответственности любые «народные дружины», созданные для разгона таких собраний.