Подарок для Эльжбеты – большой парфюмерный набор Диора – лежал за пазухой куртки. Осталось только зайти и купить шампанского. Возле автобусной остановки стояла девушка в короткой дубленочке и прикрывала лицо руками. Подрезову показалось, что она плачет, но разве могут плакать люди в сытой стране накануне праздника. Когда Виктор вышел из магазина с пакетом, он посмотрел вокруг, но девушки рядом с остановкой не было. Она сидела уже внутри на узкой невысокой скамеечке, так же прижав ладони к лицу.

– Гав! – сказал Тугрик, проходя мимо.

Они уже почти пересекли дорогу, но вдруг Подрезов потянул за поводок, останавливая собаку, повернулся и вошел под крышу остановки.

– Vad har hänt?[2]– спросил он.

Но девушка, хотя и оторвала руки от лица, тут же отвернулась в сторону.

– Kan jag hjälpa dig med nâgonting?[3]

Но та лишь потрясла плечами и вдруг разрыдалась, попыталась вскочить и убежать, снова прикрывая ладонями мокрое лицо, но Виктор уже схватил ее за плечи:

– Berätta, vad har du för problem?[4]

Девушка уткнулась лицом в его куртку и совсем тихо, закусывая губы, произнесла:

– Не надо. Отпустите меня!

Но сказала она это по-русски. И тогда Подрезов прижал ее к себе и сказал на языке, на котором уже полгода ни с кем не общался:

– Идем ко мне. Все расскажете, а я уж подумаю, чем можно Вам помочь. Заодно и праздник отметим.

Но несчастная, даже не удивляясь тому, что встретила здесь соотечественника, стояла пригвожденная к шведскому асфальту:

– Вы не сможете мне помочь.

Удивительно: почему люди, пытаясь избавиться от проблем, оставляют свой дом и отправляются в края, где, по их разумению, проблем не бывает вовсе, а на них наваливают неприятности, несоизмеримо большие? Дома легче живется с проблемами, чем на чужбине без забот. А если там еще свалится на плечи какая-нибудь заграничная пакость, то все, что осталось на родине, вспоминается, как лучшее, что вообще может быть в жизни. Какие бы обстоятельства не забрасывали человека в чужие земли, своя все равно остается единственным местом, где ветер, река, кроны деревьев, трава и птицы говорят на одном с ним языке. Застигнутый бураном среди снежной равнины или ночуя в измочаленном дождем лесу, человек всегда знает, что любая неприятность не вечна: прекратится метель, закончится ливень, наступит утро, будет светить солнце, и путь к дому будет радостным и прекрасным.

Химический состав воздуха одинаков везде, только на родине всегда дышится легче. Запах чужбины – это аромат рабства, даже если там вдоль дорог растут орхидеи, а не одуванчики. За океаном есть континент эмигрантов, дети, внуки и правнуки которых называют свою новую Родину – эта страна. Для них, может быть, и нет разницы – эта или какая-нибудь иная. А для русского Родина – понятие генетическое, потому что земля наша святая, даже если ею правят карлики. Россия – место, где сохраняется генофонд нашей цивилизации. И сейчас неизвестные русские умы хранят тайны, которые могут быть признаны величайшими открытиями в двадцать втором или в двадцать третьем веке.

5

– Ты куда-то собираешься? – спросила мама, заходя в комнату.

Лена перед зеркалом продолжала закручивать щипцами волосы и только кивнула головой.

– Ты уходишь? – спросила мама.

– К подружке на день рождения.

Лена пыталась сдерживаться, но это было тяжело. Она за две недели предупредила. Вчера снова сказала, и мать отпустила, и вот опять.

– В Москву?

Лена кивнула.

– Смотри, не задерживайся. Закроют метро, домой не вернешься. Таксисты знаешь, сколько берут.

Мама замолчала, и Лена знала почему: сейчас она думает о том, какую бы сумму назвать, чтобы напугать дочь.

– Рублей десять, не меньше!

И тут же начала рассказывать выдуманную историю о Марье Ивановне из сорок второй квартиры, которой пришлось ночевать чуть ли не на вокзале, потому что наглый таксист попросил до Балашихи десятку и не хотел уступать, а у бедной соседки в кошельке было всего семь сорок.

Бедная мама: она не знает, что сейчас даже самый добрый частник не возьмет ночью до Балашихи меньше полусотни. Конечно, придется остаться у подружки, а маме позвонить прямо оттуда: «Мамусик, я опоздала к метро, переночую у Ольги».

Ну все, остался последний штрих, и можно будет бежать.

Лена посмотрела на себя в зеркало и осталась вполне довольной. Если бы она могла позволить себе одеваться так же, как сегодняшняя именинница! Вокруг Ольги постоянно увивается толпа поклонников, а к ней подходят только тогда, когда хотят попросить списать что-либо или подсказать на зачете или на экзамене. Хотя подружки-сокурсницы вздыхают: «У тебя, Ленка, такая фигурка! Да и личико тоже». А промеж себя злорадствуют: конечно, она им не соперница – пальтецо, в котором бегает с девятого класса, стертые джинсики, а когда ходит в юбке, то самой стыдно – кажется, что все видят штопаные колготки. Стипендия – сорок рублей, пенсия за отца чуть больше, и мамина зарплата – сто десять: на это не разгуляешься.

В дверях Нина Ивановна останавливает дочку и, целуя ее на прощанье, шепчет в ухо, чтобы не услышали соседи по площадке:

– Какая ты красивая!

И тут же сует в руку розовую банкноту с портретом вождя.

– Возьми десять рублей на всякий случай. Только постарайся не опоздать на метро.

В магазине на Кудаковского толпа, хвост вываливается наружу – как раз к автобусной остановке: народ отоваривает талоны на крупу и сахар. Стоят в основном женщины, а в пятидесяти шагах от метро свалка мужиков – в винный отдел завезли водку. Наверное, пол-Балашихи здесь. Зато автобус идет почти пустой – сорок минут езды до Щелковской, потом столько же на метро, а по проспекту Карла Маркса приятно пройтись пешком – середина мая – благодать!

Ольга открывает дверь и машет рукой:

– Заходи.

Лена аккуратно вытирает туфельки, а подруга шепчет:

– Одноклассник привел шведа какого-то. Парень – просто класс! Два метра ростом. Знала бы, своего придурка Марата не пригласила бы. Но ты первая из девок пришла, так что бери его сразу за жабры и не отдавай никому.

Лена только смеется. Но квартира, в которой она впервые оказалась, – настоящий дворец. Четыре громадные комнаты, кухня такая, что танцы в ней устраивать можно, и еще балкон.