Так один альпинист окликает другого.

— Здесь все перепачкано. По-моему, его вырвало.

Бабушка ворвалась в мою комнату и раздернула шторы с паровозиками, впуская слишком яркий свет. Третью примету — пижамные штаны в ванне — она пропустила.

— Господи! — воскликнула она, увидев меня в постели. — Что с тобой?

— Не знаю, — ответил я.

Говорил я с трудом. Головная боль большим щетинистым пауком ворочалась внутри черепа. Иногда паук прижимался к лицу, острыми лапками впиваясь в глаза, нос, зубы. Иногда паук уползал в темный уголок, где-то в самом низу шеи.

— Тебя тошнит? — задала глупый вопрос бабушка.

— Я не смог удержаться, — ответил я. И затем высказал свою самую животрепещущую просьбу. — Ты можешь позвонить матери Эндрю и попросить ее сказать Эндрю, что я заболел и не смогу прийти?

Бабушка прижала к моему лбу прохладную и гладкую ладонь.

— У тебя жар.

— У меня все болит, — подтвердил я. — И голова кружится.

(Видите: я сказал все, что должен был. Просто бабушка слишком тупая, чтобы понять, как много это значит. Если бы она поняла, все могло бы выйти иначе.)

— У тебя, наверное, желудочная инфекция, — сказала бабушка. — Или грипп. Летний грипп. Кто-нибудь из твоих друзей болел гриппом?

— Нет, — ответил я, словно оправдываясь.

Мы никогда не болели. Навещая Питера, мы впервые оказались в больнице — со дня нашего рождения.

— С ним все в порядке? — крикнул дедушка.

— По-моему, у него грипп, — крикнула в ответ бабушка.

— Что? — завопил он. — Ничего не слышу.

— Грипп!

— А-а, — заорал дедушка. — Я чайник поставлю.

Какие же они бестолковые. И несообразительные. Как динозавры.

— Что-нибудь тебе принести? — спросила бабушка.

Я знал, что вчера на почту привезли новый выпуск «Битвы». Может, воспользовавшись болезнью, заставить ее купить журнал? Но я понимал, что он просто будет лежать рядом со мной в темноте. Глаза болели. Если до завтра не поправлюсь, то обязательно попрошу.

— Нет, — ответил я.

Мне хотелось быть храбрым и не плакать, Миранда на моем месте уже давно ревела бы в сто ручьев. Но что же такое с головой? Как больно. Я ждал, когда бабушка выйдет из комнаты, чтобы пару раз застонать, уткнувшись в подушку из гусиного пуха.

— Ты считаешь, что меня нужно показать врачу? — спросил я.

Скрюченными пальцами бабушка откинула мне волосы. Я уловил сладковатый запах пудры. В горле стало щекотно. Я знал, что если кашляну, то меня снова вытошнит. А во мне не осталось ничего, что можно было бы вытошнить.

— Не будем беспокоить его без особой причины, — ответила бабушка.

Бабушка с дедушкой всегда так говорят. Дедушка ждал шесть месяцев, прежде чем решил, что его Большое Ры достаточно серьезно, чтобы побеспокоить врачей. Бабушка с дедушкой считают, что врачей зовут, только когда нужно удостоверить, что дела совсем плохи. Понятно, если тянуть целую вечность, то дела непременно будут плохи. Меня это всегда раздражало. Именно поэтому дедушка теперь умирает. И он это заслужил, подумал я.

— Нет, — сказала бабушка. — Я приготовлю тебе хорошую чашку чаю с медом.

Боль напала с новой силой, я не смог удержаться от стона.

— О господи, — вздохнула бабушка. — Добавлю в чай капельку парацетамола.

Она вновь дотронулась до моего лба.

— О-о, — сказал я, поскольку меня опять пронзила боль. — Очень больно.

Бабушка встала. Она выглядела больше и сильнее обычного.

— Пойду принесу тебе парацетамол.

Она ушла.

Я слышал, как они с дедушкой шепчутся на кухне. До них дошло, что им придется подниматься и спускаться по лестнице с опасными для жизни подносами. Что они могут споткнуться и упасть.

Черный паук у меня в голове принялся плести паутину. Боль прекратила перекатываться из стороны в сторону. Черным лаком она покрыла меня всего — изнутри и снаружи.

Вернулась бабушка с чаем. Она заставила меня привстать и проглотить две таблетки, а затем выпить полстакана воды.

Я откинулся на подушку и попытался заснуть. В ноздри ударил больничный запах дезинфицирующего средства, которым бабушка чистила ковер на лестничной площадке.

14

Около одиннадцати я услышал дверной звонок Эндрю пришел узнать, что со мной стряслось и почему я не появился. Остальные ждали снаружи, на велосипедах. Я был настолько слаб, что не мог пошевелиться. Под левой рукой лежал мишка. Я слышал, как бабушка говорит, что, вероятно, завтра мне станет лучше.

Время от времени бабушка входила ко мне в комнату, приносила чай с медом, который я не пил, потому что ненавидел его и ненавидел бабушку за то, что она мне его таскает. Мне до смерти хотелось апельсинового сока.

Будучи полной тупицей, бабушка продолжала таскать мне чай «Эрл Грей», вкус которого всегда казался мне похожим на старушечью мочу. Бабушка знала, что я терпеть его не могу. Она точно знала. Но она продолжала таскать мне этот вонючий чай. Наверное, потому, что считала старушечью мочу самым полезным лекарством.

Я вспотел. У меня пересохло во рту. У меня кружилась голова. У меня не было сил.

— Лучше чувствуешь себя, дорогой? — спрашивала бабушка.

Я что-то стонал в ответ.

Она снова и снова клала ладонь мне на лоб.

— Худшее скоро будет позади, — говорила бабушка.

Вот в этом она была права.

Она выходила и заходила.

Однажды, когда она была внизу, у меня случился очередной приступ боли. Прошло уже больше трех часов с того времени, как меня вытошнило. И мне становилось все хуже.

Мое тело меня больше не интересовало. Я думал, что если смогу избавиться от боли, то будет классно избавиться заодно и от дурацкой жизни, которая приносит такую боль.

Нет смысла описывать, какую именно я чувствовал боль, потому что, как только я перестану ее описывать, вы перестанете ее чувствовать и даже о ней думать перестанете. Вот почему мне не нравятся слова: они не могут передать то, что всегда с тобой. А если и пытаются, то оказываются обычной глупостью. («О-о, — сказал я. — Жуть какая».) Потому что такой сильной боли у меня не было, никогда не было, никогда.

15

Около шести часов случился совсем уж нестерпимый приступ, и я вырубился.

Бабушка внизу слушала «Арчеров»[5]и потому поднялась лишь через пятнадцать минут.

Разбудить она меня не смогла, даже с помощью криков и шлепков, и тогда до нее дошло, что пора побеспокоить доктора.