Вид у меня был такой, словно я уже умер. Волосы прилипли к стянутому от сухости лбу. Кожа стала серой, дряблой и холодной.

Бабушка знала, что если человек выглядит так, будто скоро умрет, то доктор не против, если его побеспокоят.

Минут десять бабушка с дедушкой горячо спорили.

Дедушка сказал, что, по его мнению, местный медпункт уже закрыт. (Было семь двадцать вечера.) Дедушка считал, что надо подождать до утра и посмотреть, как я себя буду чувствовать.

А бабушка повторяла как заведенная:

— Мне кажется, дело серьезное.

После того как она произнесла эту фразу около ста миллионов раз, до дедушки дошло, что дело серьезное.

Дедушка отыскал номер в местном телефонном справочнике, набрал его, попал не туда, извинился, повесил трубку, вновь набрал, услышал сигнал «занято», повесил трубку, снова набрал, дозвонился.

Когда на том конце провода стали расспрашивать о симптомах, дедушке все же пришлось передать трубку бабушке.

— Да, его тошнит. По всему ковру. Да, у него жар. Чтобы сбить температуру, я дала парацетамол. Да, сейчас он в постели, занавески задернуты. Ну, он жаловался, когда я включала свет, да. Я не знаю, он сказал, что больно. Я подумала, что, может, это из-за того, что он не так давно упал с дерева. Приступы? По-моему, у него их нет. Приступы? Вы говорите, приступы? Ну, кажется, он спит. По-моему, около часа. Да, я только что пыталась его разбудить. Нет, не проснулся. Что? Прямо сейчас?

16

Бабушка повесила трубку.

— Они едут, — сказала она. — Они считают, что дело серьезное.

С этого момента события развивались в ускоренном темпе.

Врач прибыл через десять минут.

17

Доктор вошел ко мне в комнату один. Ноздри его дернулись, ощутив кислый запах дезинфекции, исходящий от ковра.

Я с ним уже встречался — мне тогда делали прививки и давали сахарный кубик от полиомиелита.

Доктор вошел в комнату, когда у меня начался сильнейший приступ. Я походил на дрожащего пса.

Он включил лампу, чтобы лучше видеть. Я смог лишь зажмуриться, отвернуться от слепящего света не было сил.

Костяшками пальцев доктор коснулся моего лба, прослушал стетоскопом, как стучит мое сердце: бум-бум-бум-бум.

Потом вышел на лестничную площадку и авторитетно произнес:

— Я считаю, что нужно немедленно вызывать «неотложку».

Дедушка с бабушкой стояли у кухонной двери, уцепившись друг за друга, словно они находились на верхней палубе океанского лайнера, угодившего в болтанку.

— Что с ним? — спросила бабушка.

— Что с ним случилось? — спросил дедушка.

— Точно не знаю, — ответил доктор, хотя на самом деле все он знал. — Но его нужно немедленно отвезти в больницу.

Дедушка принялся набирать номер, но раз за разом ошибался. Глаза его были затуманены девчачьими слезами, так что он практически ничего не видел.

От слова «больница» я очнулся, наполовину.

— Мне сделают укол? — спросил я.

— Об этом не беспокойся, — ответил доктор.

— Но мне сделают укол? — Я это повторял как попугай только лишь потому, что был очень болен.

— Попробуй задремать.

— Не хочу уколов, — сказал я и пошевелился. Голова полыхнула от боли и погрузилась в темноту, а я погрузился в нечто, похожее на сон.

18

— Мэтью? — позвал доктор.

Я не слышал.

— Черт, — сказал он, затем достал из чемоданчика какое-то лекарство и сделал мне укол в руку.

Бабушка крикнула снизу

— С ним все будет в порядке?

Доктор не ответил. Он изо всех сил пытался спасти мне жизнь.

Дедушка наконец дозвонился до службы спасения, назвал адрес и лишь потом сообщил, что ему нужна «скорая», а не пожарная охрана и не полиция.

Операторше пришлось его успокаивать, чтобы он немного пришел в себя.

— Поторопитесь! — крикнул он, словно телефонистка сама собиралась сесть за руль «скорой».

Бабушка поднялась по лестнице и теперь стояла в дверях спальни.

Доктор пытался заставить меня открыть глаза.

— Мэтью, очнись! — кричал он. — Мэтью, это очень важно, очнись, Мэтью!

Бабушка никогда прежде не слышала, чтобы доктора кричали. В реальной жизни не слышала. Только по телевизору. Но там ненастоящие доктора. Она была потрясена и в потрясении поняла, что я действительно могу умереть.

— С ним все будет в порядке?

И тогда доктор сказал нечто очень-очень важное для всего, что случилось потом.

Он сказал:

— Почему вы не позвонили раньше?

— Мы не хотели вас беспокоить.

— Сколько именно времени он находится в таком состоянии?

— Не знаю. Мы ездили в питомник за саженцами.

Бабушка съежилась в углу, словно ждала, что человек в белом халате ее ударит.

— Он серьезно болен, — сказал доктор. — Мы отвезем его в мидфордскую больницу. Там сделают все, что смогут.

— Нужно было позвонить раньше, да? — спросила бабушка.

Доктор был человеком воспитанным, а потому промолчал.

Если бы я мог, я бы на бабушку наорал. Я бы крикнул что-нибудь вроде «Это ты во всем виновата! Я умру, и ты будешь виновата. Ты меня убила, потому что ты дубье, дубье, дубье, дубье. Тебе не хотелось никого беспокоить. Тебе хотелось, чтобы все было по-тихому. Так вот, скоро я совсем затихну. Я не произнесу ни слова. Никогда. Я буду совсем мертвым!»

19

Приехала «скорая». Меня положили на носилки, совсем как Питера, и понесли вниз, дергая на каждом шагу. Мишка остался дома.

В голове, охваченный безумной паникой, сновал паук, оставляя в моем черепе рытвины острыми, как иглы, лапами.

Я стонал, но ничего не говорил. Я вырубился.

Наши соседи — семейство Поупов и семейство Дженкинсов — вышли из дома, чтобы выяснить, что там за шум.

Они думали, что на носилках лежит мой дедушка. Они были потрясены, увидев в сгущающемся сумраке, что это я на носилках лежу. Я — Мэтью. Похититель их молочных бутылок Разбиватель их окон. Подглядыватель за ними в бинокль с дерева. Ужас их домашних питомцев.

Меня погрузили в «скорую». Руки женщин метнулись к губам. Головы мужчин медленно качнулись.

Доктор настоял, чтобы бабушка с дедушкой ехали в отдельной машине. Он сказал, что есть небольшой риск заразиться.

Он хотел знать, есть ли у меня друзья, с которыми я контактировал последние несколько недель.