Занавеска колыхалась на ветру, то прикрывая Елизаветино отражение в зеркале, то целиком закрывая. Она лежала неудобно, не по-человечьи, глядя вверх удивленными, теперь уже совсем мертвыми глазами на старинную люстру в стиле ампир.

Человечек тщательно скатал бесценные картины в рулон, завернул их в газету с портретом дорогого Леонида Ильича Брежнева, огляделся, все ли оставил в порядке, и выключил в комнате свет, аккуратно переступив через Елизавету Андреевну. На мгновение замешкался, прикидывая, видимо, как выходить – через окно, как пришел, или интеллигентно, через дверь. Решив наконец, снова переступил через тело, подошел к окну, чтобы тщательно его закрыть, и дернулся, испугавшись своего отражения в зеркале. В темноте, при далеком отсвете уличных фонарей, лицо его было искажено и страшно, как на портрете Дориана Грея. Человечек отвернулся, мотнул головой и, высоко и неестественно поднимая колени, чтобы не споткнуться в темноте, быстро пошел к выходу.

Зеркало буднично взирало на комнату, глядя, как бурое пятно расползается вокруг Елизаветы и впитывается в модный палас, но остатки жизни все еще теплятся в этом неестественно лежащем теле на полу, совсем невесомо, совсем чуть-чуть. И все, и маленький легчайший сгусток, словно парашютик одуванчика, поднялся над бывшей хозяйкой и снова неведомо откуда взявшимся сквозняком качнулся и поплыл в сторону зеркала. И еще один порыв ветерка, и парашютик, соприкоснувшись с ледяной зеркальной поверхностью, исчез… Зеркало пошло еле заметной рябью, словно в пруд со стоячей водой бросили мелкий камешек, побеспокоилось немного и тотчас улеглось, поглотив очередную душу.

Собака – ее почему-то назвали Барбариской, пока еще сучий щенок, только начинающий быть подростком, вдруг увидела свое отражение в зеркале. Она повернула голову набок, собрала брови и вздыбила уши, которые хоть и продолжали висеть, но придавали морде настороженно-заинтересованный вид. Шерсть на загривке поднялась – собака не ожидала на вверенной ей территории увидеть посторонних. Она сделала стойку, почуяв добычу, ведь была настоящей охотничьей, и все эти навыки и инстинкты плавали у нее в крови, накопленные целой историей рода. Собака в зеркале сделала то же самое и вообще показалась Барбариске слишком агрессивной для первого знакомства. Но, втянув воздух, псина ничего не почувствовала – ни посторонних запахов, ни враждебного настроя, ни каких-то особых феромонов, если таковые и были, ни-че-го. Пахло лежалым ковром, который сколько лет уже не выветривался после магазина, пылью на подоконниках, старыми книжками, тоже пыльными, как их ни пылесось, нотками крайне неприятного цитрусового аромата духов, которыми пользовалась хозяйка Майя. Барбариска не переносила все эти апельсины и лимоны, но сказать об этом никак не могла и понуро уходила к себе на место, когда Майя собиралась на выход и от души брызгалась этими щекочущими нос померанцами.

Было позднее утро, дом опустел и затих. У девчонок, Володиных дочек, вовсю уже шли уроки, Майка была на работе, а сам Володя поехал на дачу к родителям. День как день, ничего особенного. Собака отвернулась от зеркала, больше не чувствуя в нем угрозы. Она подошла к двери комнаты, высунула нос на лестницу и, втянув в себя воздух, ощутила что-то другое. Не то чтобы один только запах, нет, что-то еще. Наверху в комнате чуть слышно разговаривали. Женский голос журчал, переливаясь, иногда превращаясь в смех, и снова затихал. Сверху пахло чем-то важным, но еще не испытанным, очень значимым, каким-то жизненно необходимым, Барбариска даже фыркнула, напитавшись этим воздухом, шедшим со второго этажа. Она интуитивно знала, что там происходит, но подсознательно чувствовала, что так могут пахнуть и неприятности, у них ведь тоже был свой вполне конкретный запах. Она отвернулась и посмотрела в сторону кухни. Идти туда совсем не хотелось, Майя вчера мариновала огурцы, и едкий запах уксуса все еще стелился по полу и отбивал все другие кухонные ароматы. Барбариска пошла к себе на место, легла и озабоченно вздохнула.

Минут через двадцать наверху открылась дверь, и лестница заскрипела под тяжестью шагов. Егор, муж Майи, спускался, застегивая на ходу штаны. Он особо не торопился, прикурил сигарету, потрепал Барбариску и вышел во двор. Через мгновение на лестнице появилась Лена, Володина жена, вполне еще молодая, ладненькая и прехорошенькая. Она подбежала к большому зеркалу в комнате и внимательно себя оглядела, потом поправила волосы, натянула свитерок на джинсы и лукаво улыбнулась. У них давно уже были отношения с Егором, средненьким, как с годами выяснилось, художником и человеком каким-то дырявым, с двойным дном и ненадежным. Ленку он совратил несколько лет назад, когда втайне ото всех позвал к себе в студию попозировать – дома пока никому не говори, сделаю портрет, и потом подаришь мужу на день рождения, сказал тогда. Портрет даже и не начал, как ввел в студию, так и набросился на натурщицу, молча и неотвратимо. Ленка не очень-то и сопротивлялась, Егор давно на нее посматривал и, хоть был много старше, чем-то очень ее заинтересовал, какой-то таинственностью, экстравагантностью, немногословностью. Володю, мужа, она любила, но кровь требовала разгона, и Ленка с радостью пустилась во все тяжкие, при этом тщательно выверяя свои шаги и совершенно не желая нарушать семейное спокойствие. Егора эта ситуация тоже вполне устраивала, даже на стороне никого искать не приходилось, все удовольствия в соседней комнате.

Жила большая семья до сих пор в одном доме, хотя совсем уже старенькие Аркадий и Ида давно съехали на дачу в Пахру, которую купили еще в середине прошлого века, когда Москва разрасталась и фамильный дом в Филях был снесен при прокладке нового городского района. Старики на Пахре давно прижились, обосновавшись там среди писателей и актеров. Компания дачников собралась преинтересная, и Аркадий Андреевич с Аделаидой Васильевной органично влились в творческий коллектив, участвуя в местных театральных постановках, коллективных чтениях Булгакова и Платонова, домашних концертах и прочих дегустациях наливок по семейным рецептам и летних шашлыках. В Москву они не рвались, заманить их можно было только большим семейным торжеством или важным событием, звали в основном к себе, в выходные стол был накрыт и ждал детей-внуков. Дом на Малом Власьевском так и оставался на их попечении, никто на него и не посягал.

Гриша, сын Аркадия Андреевича, перебрался давно в Германию, женившись на переводчице по имени Хайнрике, с которой познакомился на каком-то ежегодном медицинском симпозиуме. Боялся-боялся всю жизнь смотреть на женщин после юношеской неудачи с кратковременной женой, с Зинаидой, а тут вдруг запал на строгую и неулыбчивую немку, простую учительницу русского в каком-то провинциальном баварском университете, иногда подрабатывающую переводчиком на конференциях. Красотой немка не отличалась, была очень проста лицом – глазки как глазки, цвет под очками не разберешь, нос как нос, с норовистыми, как у кобылки, ноздрями, губы тоже среднестатистические, скорее тонкие, призрачная причесочка неопределенного, вроде как природного цвета, плоская грудь, равномерно разъехавшаяся по грудной клетке. «Ну и что, зато бусы ровно ложатся», – сказала как-то потом Хайнрике. И непонятно было, шутит она или говорит абсолютно серьезно. Но порядок и аккуратность ей, немке до мозга костей, был во всем необходим.