Теория Маккерди о боевом духе предлагает более общий взгляд на ту же проблему. Уинстон Черчилль и высшее военное командование были так озабочены нападением германских ВВС на Лондон, поскольку предполагали, что тяжелейшие переживания, вызванные бомбардировками, окажут на всех одинаковое воздействие: что единственное различие между едва уцелевшими и непострадавшими заключается в степени полученной травмы.

Но бомбардировки, утверждает Маккерди, продемонстрировали, что травмирующий опыт оказывает совершенно разное действие: одно и то же происшествие может отразиться губительно на одной группе и положительно на другой. Этот рабочий с пуговичной фабрики и женщина, чей дом был разрушен взрывом, получили положительный опыт, не правда ли? Они оказались в эпицентре военных действий. И изменить данный факт они не могли. Но были избавлены от страхов, которые делают жизнь в военное время невыносимой.

Дислексия – классический пример того же феномена. Многим людям, страдающим дислексией, не удается компенсировать этот недостаток. В тюрьмах, к примеру, полным-полно дислектиков: это люди, которые не смогли смириться с постигшей их неудачей при овладении основным школьным навыком. При этом то же самое неврологическое расстройство у таких людей, как Гэри Кон и Дэвид Буа, имело прямо противоположный эффект. Из-за дислексии жизнь Кона превратилась в череду бесконечных трудностей и мучений, но он был очень способным, и благодаря поддержке близких, приличной доле везения и наличию необходимых ресурсов ему удалось нейтрализовать негативные последствия и стать сильнее. Слишком часто мы совершаем ту же ошибку, что и британцы, полагая, будто на ужасные и трагические события все люди реагируют одинаково. Это не так, есть два варианта. И тут мы возвращаемся к Джею Фрайрайху и детству, которое он не мог позволить себе помнить.

4.

Когда Джею Фрайрайху было девять, он подхватил ангину. Болезнь протекала очень тяжело. Местный врач, доктор Розенблум, нанес им визит, чтобы удалить воспалившиеся миндалины. «В те годы я не общался с мужчинами, – вспоминает Фрайрайх. – Меня окружали одни женщины. Если и попадался мужчина, то грязный и в комбинезоне. Но Розенблум – в костюме и галстуке, воплощение степенности и доброты. Поэтому с десяти лет я мечтал стать известным доктором и о другой профессии даже не задумывался».

В средней школе учитель физики, который выделял Джея среди остальных учеников, посоветовал ему поступать в колледж. «Я уточнил у него: “Что мне для этого нужно?” На что тот ответил: “Ну, если у тебя найдется 25 долларов, думаю, может получиться”. Это был 1942 год. Дела уже шли лучше, но все равно люди не роскошествовали. 25 долларов немаленькие деньги. Не думаю, что моя мать когда-нибудь видела 25 долларов, но она сказала: “Посмотрим, что я смогу сделать”. Через несколько дней она нашла венгерскую леди, чей муж недавно умер, оставив ей наследство. Хотите – верьте, хотите – нет, но эта леди дала матери 25 долларов. А та, вместо того чтобы оставить их себе, отдала мне. И вот он я – мне шестнадцать, и я с надеждой смотрю в будущее».

Фрайрайх сел на поезд из Чикаго в Шампейн-Урбана, где располагается Иллинойский университет. В пансионе арендовал комнату. Устроился официантом в университетский женский клуб, чтобы оплачивать обучение, получив право питаться остатками еды. Он хорошо учился и поступил в медицинскую школу, после которой пошел в интернатуру в «Кук-Каунти», центральной государственной больнице в Чикаго.

В те времена медицина была благородной профессией. Доктора занимали привилегированное социальное положение и обычно являлись выходцами из верхушки среднего класса. Фрайрайх отличался от них. В какой-то период он встречался с женщиной из гораздо более состоятельной семьи. Она была изысканной и утонченной, а Фрайрайх – хулиган из Гумбольдт-парка, который по своим манерам и говору больше напоминал телохранителя какого-нибудь гангстера времен Великой депрессии. «Она водила меня слушать симфонии. Тогда я впервые услышал классическую музыку, – признается он. – Никогда до этого не видел балета. И драматических спектаклей тоже. Когда-то мать купила маленький телевизор, и он был для меня единственным окном в мир культуры. Ни литературы, ни музыки, ни живописи, ни танцев, ничего. Только и занятий, что есть да следить за тем, чтобы тебя не убили и не покалечили в уличных разборках. Я был совершенно необразованным»[27].

Фрайрайх работал научным сотрудником в отделении гематологии в Бостоне. Оттуда его призвали в армию, и он выбрал для прохождения военной службы Национальный онкологический институт под Вашингтоном, округ Колумбия. Он был, вне всяких сомнений, увлеченным и талантливым врачом, первым приходил на работу и последним уходил домой. Но так и не сумел совладать со своим буйным нравом. Он обладал взрывным характером и не отличался ни терпеливостью, ни мягкостью. Даже сегодня, на восьмом десятке, Фрайрайх внушает страх: рост метр девяносто, широкий в груди и плечах. У него огромная голова, даже для такого мощного туловища, что делает его еще огромнее. Говорит он быстро, жестко и громко, в голосе отчетливо слышатся специфические гласные звуки его родного Чикаго. У него есть привычка криком и ударом кулака по столу подчеркивать особо значимые моменты, из-за чего однажды он разнес стеклянный стол для совещаний. (Впоследствии свидетели инцидента утверждали, что это был единственный раз, когда Фрайрайха видели молчащим.) Один коллега описывает свое незабываемое первое впечатление о Фрайрайхе: «гигант в дальнем конце комнаты, орущий в телефонную трубку». Другой называет его «совершенно неудержимым. У него что на уме, то и на языке». В течение трудовой карьеры его семь раз увольняли, первый раз во время резидентуры в Пресвитерианской больнице в Чикаго, когда он выказал открытое неповиновение старшей медсестре. Его бывший коллега рассказал историю о незначительной ошибке, допущенной врачом-стажером: тот пропустил какой-то показатель в лабораторных данных. «Пациент умер. Но вовсе не из-за той ошибки. Так уж получилось. Джей орал на стажера прямо в палате в присутствии пяти или шести других врачей и медсестер. Он назвал его убийцей, а парень так расстроился, что заплакал». Практически все описания друзей Фрайрайха не обходятся без частицы «но». Я люблю его, но мы едва не подрались. Я пригласил его к себе домой, но он оскорбил мою жену. «До сих пор Фрайрайх остается моим близким другом, – говорит Эван Херш, онколог, работавший с Фрайрайхом в начале карьеры. – Мы приглашали его на наши свадьбы и бар-мицвы. Я люблю его как отца. Но в те дни у него был просто бешеный нрав. Несколько раз мы разругались с ним в пух и прах. Бывало, по неделям с ним не разговаривал».