Что касается Тети Мод, то я мало в своей жизни встречал людей, так похожих на ангела. Она, конечно, была в летах, и ее одежда, особенно шляпки, являла собой образец крайнего консерватизма. Кажется, она не отреклась ни от единой детали туалетов, модных во времена Бриллиантового Юбилея[95]. Это была бодрая и очаровательная женщина, высокая, стройная, спокойная, даже кроткая пожилая леди, сохранившая несмотря на года черты чувствительной и нежной викторианской девушки. Ей во всех смыслах подходило слово «милый», словно оно для нее и придумано, она была очень милой особой. Каким-то образом ее лицо, острый носик и тонкие улыбающиеся губы создавали впечатление, будто она только что закончила произносить фразу: «Как мило!»

Теперь, когда я должен был пойти в школу в Англии, я все больше оказывался под ее крылом. Я едва остался жив, когда она взяла меня с собой в одну из экспедиций по магазинам на Оксфорд-стрит. Это было прелюдией к Рипли Корт – школе в Суррее, которой тогда руководила миссис Пирс, ее невестка, жена Роберта, покойного брата дяди Бена. Он погиб, спускаясь на велосипеде с горы – не смог вовремя повернуть за угол и врезался прямо в кирпичную стену. Тормоза отказали на полпути вниз.

В одно прекрасное утро, хотя наверно, не в самое первое, на этой самой Оксфорд-стрит у нас с тетей состоялся серьезный разговор о моем будущем. Мы только что купили мне несколько пар серых фланелевых брюк, свитер, какую-то обувь, серых же фланелевых рубашек, и одну из этих мягких фетровых шляп, которые должны были носить английские мальчики-. Выйдя из Ди-Эйч-Эванс, мы ехали в открытом автобусе, прекрасно устроившись впереди на империале, откуда был замечательный обзор.

– Интересно, Том задумывался когда-нибудь о своем будущем? – спросила Тетя Мод и посмотрела на меня, улыбаясь и ободряюще подмигнув. Том – это я. Она иногда обращалась к вам в третьем лице, как сейчас, что, видимо, было признаком некоторой внутренней неуверенности: стоит ли вообще поднимать такой вопрос.

Я признался, что немножко думал о будущем и о том, кем бы я хотел стать. Но все же слегка колебался, стоит ли говорить тете, что я хочу быть романистом.

– А быть писателем – хорошая профессия, как вы думаете? – спросил я осторожно.

– Да, конечно, писатель – очень хорошая профессия! А что именно ты хотел бы писать?

– Мне кажется, я мог бы писать рассказы.

– Представляю, как хорошо это будет у тебя получаться со временем, – великодушно заметила тетя Мод, и прибавила: – Но ты, конечно, знаешь, что иногда писателям бывает очень нелегко пробиться в жизни.

– Понимаю, конечно, – сказал я задумчиво.

– Вот если бы у тебя было еще какое-нибудь занятие, которое бы давало средства к существованию, ты мог бы писать в свободное время. Знаешь, писатели часто начинают подобным образом.

– Я мог бы быть журналистом, – предположил я. – И писать для газет.

– Наверно, это хорошая мысль. И знание языков в этой области было бы очень полезным. Ты мог бы со временем стать иностранным корреспондентом.

– А в свободное время писать книги.

– Да. Полагаю, ты бы смог.

Весь путь до Илинга мы беседовали в этом несколько отвлеченном и утопическом духе. Наконец мы приехали и перешли Хэвэн Грин в сторону Каслбар-Роуд, где нам нужно было зачем-то зайти в Дарстон Хауз.

Миссис Пирс, директрису Рипли Корт, я видел уже не в первый раз. То была крупная женщина с мешками под глазами, весьма воинственного вида. Она стояла посреди комнаты, на стенах которой были развешаны работы моего отца. Наверно на них она и посматривала, рассуждая о различных заблуждениях и ненадежности образа жизни художника, пока Тетя Мод не заметила, что сейчас мы говорим, собственно, о моем будущем.

– Он тоже хочет стать дилетантом, как его отец? – жестко спросила миссис Пирс, исследуя меня сквозь линзы очков с выражением явного негодования.

– Мы подумывали, возможно, он мог бы стать журналистом, – мягко сказала Тетя Мод.

– Ерунда, – заявила миссис Пирс. – Пусть он идет в бизнес и обеспечит себе достойное существование. Незачем без толку терять время и обманывать себя. С самого начала следует иметь в голове разумные представления и готовиться к чему-либо солидному и надежному, а не вступать в мир с одними мечтаньями в голове. – Вдруг, обернувшись ко мне, она выкрикнула:

– Парень! Не вздумай становиться дилетантом, слышишь?

Несмотря на то, что летний семестр подходил к концу, меня приняли в Рипли Корт, хотя и обставили так, словно я был не то сиротой, не то беспризорником, к которому следовало относиться с сочувствием, но и не без некоторой настороженности. Я был сыном художника, да еще два года учившимся во французской школе, а сочетание художник и Франция составляло квинтэссенцию всего, что вызывало у миссис Пирс и ее друзей подозрение и отвращение. Венчало все это безобразие мое незнание латыни. Что может получиться из мальчика, который на четырнадцатом году жизни не может просклонять mensa и вообще ни разу не открывал латинской грамматики?

В итоге я вновь испытал унижение, снова оказавшись на последнем месте и начиная с азов среди самых младших ребят.

Но сама школа Рипли после тюремного Лицея казалась приятным местом. Широкий простор ярко-зеленого поля для крикета, глубокие тени вязов, где можно было сидеть, ожидая занятий, столовая, где мы досыта наедались хлебом с маслом и джемом во время пятичасового чая и слушали, как мистер Онслоу читает вслух что-нибудь из сэра Артура Конан-Дойля. После Монтобана все это представлялось невообразимой и покойной роскошью.

И сама ментальность розовощеких и простодушных английских мальчиков была иной. Они казались более довольными и счастливыми, – и, право, для этого были все основания. Все они вышли из-под крова своих удобных и надежных домов и до поры были защищены от мира толстой стеной неведения, – стеной, которая не охранит ни от чего, как только они перейдут в привилегированные частные школы, но которая пока еще позволяет им оставаться детьми.

По воскресеньям все надевали нелепую одежду, которую в представлении англичан подобало носить молодежи, и строем отправлялись в деревенскую церковь, где для нас был зарезервирован целый трансепт[96]. Мы чинно сидели рядами, в черных итонских курточках со снежно-белыми воротничками, подпирающими подбородок, склонив тщательно причесанные головы над страницами своих гимналов[97].