Тот, помолчав немного, видно, додумывая ранее пришедшие на ум мысли, проговорил, с трудом двигая разбитыми губами:

«Ну, допустим, открыть сарай — не проблема. Сложней без оружия с охраной и собаками справиться. Ночью идти не зная куда — „засада“. Днем любой пастух сдаст, не говоря уж, если в поселок зайти. Если погоня достанет, точно сразу расстреляют. Надо подождать, присмотреться. Бог подскажет…»

На том и порешили…

* * *

Солнечный луч ласково прошелся по лицу, напоминая, как мать в детстве гладила ладонью по щеке. Просыпаться не хотелось. Сладкая нега предутреннего забытья не отпускала, цепляла клочьями недосмотренного сна, разливалась томной ленью по всему телу. Рука потянулась за часами на тумбочке, но повисла в воздухе. Дневальный, что ли, тумбочку унес, зачем?

Тут Саня окончательно проснулся, и весь кошмар прошедших суток ворвался в сознание, разбив вдрызг смутно-приятные воспоминания. Он застонал от ощущения собственной беспомощности, боли, обиды и униженности. Ледяной стынью в душу вполз страх перед реальной опасностью. Угроза жизни была столь велика, а шансы выжить столь малы, что от осознания всего этого Саня опять застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. И, главное, это происходит не в кино, а именно с тобой. Это тебе вчера чуть башку не отрезали и дважды почти расстреляли. Это у тебя граната вертелась перед носом, а бомбами отдирало тело от земли. Это над тобой глумилась малолетняя камуфлированная шпана. Но…

Ты вчера выжил, Саня, и при этом умудрился остаться человеком!

Ну-ка, подбери сопли, приказал себе Санек, пока ребята не проснулись, им, может, еще труднее, чем тебе. Вон у Толика рана серьезная, покоя не дает ни секунды. Спецназер — темная лошадка, но, видать, и его колбасит здорово.

Заскрипела дверь. В лучах ворвавшегося в сарай солнца возникла фигура боевика. «Подъем, шакалы! Кто не работает, тот не ест!» — с глумливым смешком прокаркал он. Клацнув затвором автомата для убедительности, бандит вывел пленников во двор. В углу двора виднелся недостроенный окоп. Кивнув на лопаты, боевик уселся на землю по-зэковски на корточки и приказал копать. Грунт каменистый, копать тяжело. Да еще рука… Могутнову было еще труднее одной рукой управляться, и поэтому боевик, посмотрев на его неуклюжие телодвижения, отвел его помогать на кухню. «Хорошо устроился», — подумали остальные пленники, «Может, пожрать чего раздобудет?» Во дворе появилась согбенная фигура человека, одетого в невероятное тряпье, по сравнению с которым одеяние спасателей выглядело щегольским. Человек нес вязанку хвороста, которая предназначена была, видимо, для растопки очага в углу двора. Саня, не прекращая работы, стал осторожно разглядывать возникшего персонажа. Был он чрезвычайно худым, лицо какого-то землистого оттенка поросло клочковатой щетиной, казалось, царапает воздух выпирающими скулами. Глубоко запавшие глаза неопределенного цвета имели выражение, как у протухшей рыбы. Возраст определить невозможно. Ему можно дать и сорок, и сто сорок лет. Пользуясь тем, что охранник отвернулся, Саня тихонько спросил батрака, а в том, что перед ним пленный батрак, Жуков уже не сомневался: «Эй, ты кто?» Старичок не обернулся на возглас, не сделал ни малейшего знака, что услышал обращение. Саня повторил свой призыв, но с тем же результатом. Ну да Бог с тобой, подумал он, посмотрим дальше, «кто есть ху».

Потянулись однообразные, унылые дни, наполненные тяжелым подневольным трудом. Пленников заставляли рыть окопы, возводить блиндажи, помогать по хозяйству. Постоянно их держали под наблюдением один-два вооруженных до зубов охранника, которые периодически менялись, но бдительность их от этого не убывала. Это были люди, вернее, волки в человечьем обличье, которых воспитала и вскормила ВОЙНА, самая суровая мать. Им были чужды жалость, сострадание, любовь, верность. Они никогда не работали, не умели и не хотели это делать и уже вряд ли будут способны к труду. Пробовал Саня разговаривать с ними, но Тракторист, видимо, запретил контакты с пленниками, поэтому все не удавалось. Иногда над загородью появлялась голова кого-нибудь из любопытствующих местных жителей. Посмотрев на оборванных, немытых и нечесаных урусов, как на животных в зверинце, горцы обычно бормотали что-то с враждебной интонацией и, сверкнув очами, гордо уходили. «Ах вы, маленький, но гордий наций, мать вашу, а мы — БОЛЬШАЯ и тоже ГОРДАЯ нация!!!» — подумал Саня и стал соображать, как не опуститься, не дать показать себя сломленным в этой, мягко говоря, непростой ситуации. Однажды подошел он к одному из подручных главаря и спросил разрешения использовать колонку во дворе для мытья и стирки. Тот разрешил. Саня открыл воду и, раздевшись по пояс, несмотря на мороз, стал мыться, как будто дело было летом. Мгновенно на крыльце собрались боевики, которые с интересом стали наблюдать за «сумасшедшим полковником». Некоторые ежились от холода, глядя на него, некоторые одобрительно цокали языками. Но, может, это и показалось Саньке, впоследствии стали на него поглядывать если не с уважением, то с меньшей лютостью, что ли.

Однажды ночью, когда не спалось в очередной раз, услышал сначала Толик Могутнов, а затем и Саня какой-то шорох за стеной сарая, с дальней от охранников стороны. Подползли на шорох и услышали тихий шепот, раздавшийся из щели в стене.

Ага! Да это тот самый батрачок-старичок. Разговорились, стараясь не повышать голоса. Оказалось (Миша, так его звали), никакой не старичок, лет ему от роду всего тридцать пять. Лет восемь назад позвали его на заработки знакомые чечены в это село. В поселке под Рязанью, где он тогда жил, найти работу было трудно, он и согласился. На один сезон. Когда время вышло, то денег ему не заплатили, паспорт не отдали, объявили, что он больше проел, чем заработал, и оставили на неопределенное время «отрабатывать».

От обиды ударился в бега. В соседнем селе пришел к начальнику милиции района, как раз он проездом там был. Начальник внимательно и сочувственно его выслушал и… В результате передал его начальнику милиции Шатойского района, на которого Миша отпахал еще три года. Потом снова попал в Борзой, где его «содержатели» предупредили: сделаешь еще хоть одну попытку убежать — убьем! Поверил. Теперь вся надежда на наших, которые уже близко. Он слышал, как боевики об этом переговаривались, да и местные приходили к Трактористу, просили военных пленников из села убрать, а то плохо будет всем.

Как-то утром, еще до рассвета, поднялась среди боевиков суета. Забегали, загомонили что-то на своем. Часто повторяли одно слово: «муфтий, муфтий». Пленникам приказали помыться: «чтоби нэ ванялы». Предупредили, что с ними будет беседовать (ну, значит, допрашивать) верховный глава мусульман Чечни, муфтий Кадыров. Вскоре во двор заехала кавалькада джипов, полных вооруженных охранников. Часа через два томительного ожидания пленных повели на допрос. Первым в дом завели Жукова. За столом в комнате сидели четверо: Тракторист и контрразведчик по бокам стола, в центре — невысокий мужчина в папахе, одетый во все черное (пальто, костюм, рубашка). Лицо его, окаймленное черной бородой и усами, было Сане знакомо по телерепортажам. Это и был Кадыров, «непримиримый борец» за ислам. Черные глаза его ощупывали фигуру пленника, пронизывая насквозь. Волчий взгляд хищника, настигающего жертву, не предвещал ничего хорошего.