В действительности он его уже подал и даже получил разрешение.

Поразительно, Сарна кивнула и ответила:

— Ну, все равно тебя не переубедишь, так что поедем. Пора уже и нам посмотреть Лондон, от которого ты без ума. Надеюсь, наши ожидания оправдаются.

Удивившись и обрадовавшись, Карам не стал задавать ей вопросов. Он не хотел давить на жену — чего доброго, еще передумает. К тому же он и правда все решил, Согласие Сарны просто облегчило ему жизнь. Если бы тогда Карам копнул чуть глубже или прочел ее мысли, он так не радовался бы.

Мучительные размышления привели Сарну к выводу, что переезд в Англию позволит ей взять власть в свои руки. Все их беды были от бесконечных побегов Карама в Лондон, если же они поселятся там, ему некуда будет удирать. Так ведь? Сидя здесь, в Кампале, Сарна не знала этого наверняка, да и мужа не удавалось образумить. В Англии он не сможет делать все, что заблагорассудится. Под ее надзором Карам не станет бегать за юбками, да и не осмелится на такое в городе, где живут его собственные дети. Не так все и плохо. Сарне давно хотелось сменить обстановку. Наконец-то она встретится лицом к лицу со страной-шлюхой, которая украла у нее мужа. Она вцепится камини в горло и оторвет ей голову. Тогда Карам поймет, кто из них настоящая королева.

Комнаты на втором и третьем этаже дома, который купил Карам, сдавались в аренду. Внизу жили Рейнольдсы, армейский офицер в отставке и его жена, с ног до головы усыпанная бородавками. Из-за них дом на Эльм-роуд показался Караму особенно выгодным приобретением. Однако соседи были озлобленными ксенофобами. Они жили здесь со Второй мировой — как и многим вернувшимся с войны, государство предложило мистеру Рейнольдсу несколько комнат в пустом здании с очень низкой и фиксированной арендной платой. Так они и вели спокойное существование на Эльм-роуд, пока в дом не въехал мистер Сингх (так теперь звали Карама) с семьей. Жильцы были недовольны прибытием «коричневых» — те вели громкий и красочный образ жизни, который выплескивался из комнат первого этажа и поднимался наверх, смешиваясь с душком их застарелых надежд.

Мистер Рейнольдс ворчал всякий раз, когда видел на перилах свеженакрахмаленный тюрбан Карама. «Это не бельевая веревка, черт вас дери!» — кричал он со второго этажа. Миссис Рейнольдс жаловалась мужу, что эта семейка моется каждый день. Ее раздражал звук льющейся воды, да и сам ритуал казался бессмысленным. «Что толку — этих проклятых цветных никакой отбеливатель не возьмет!» — говорила она, угрюмо почесывая волосатую бородавку на щеке. Оба супруга ненавидели запах Сарниной стряпни. «Я вашу вонь чувствую даже на улице!» — заявлял отставной офицер Караму, а его жена добавляла: — «Она теперь в наших простынях, одежде, воздухе — никуда от нее не деться! Что за дрянь вы едите?»

Разумеется, Сингхи в долгу не оставались. Они исходили из принципа, что чем больше соседи бесятся, тем быстрее съедут. Поэтому, вместо того чтобы подстроиться под Рейнольдсов, они еще больше им докучали. Через несколько месяцев Сарна осмелела настолько, что поднималась на второй этаж с шипящей сковородой, в которой жарился острый перец или лук. Там она стояла минут пять, пока запах еды не проникал в комнаты жильцов. Детям позволили бегать по ступеням и верещать что есть мочи. Через два года Рейнольдсы съехали. Однако не крики детей и ароматы специй выгнали их из дома, а внушительный чек, который Карам раз в месяц нехотя вкладывал им в руки.

В мансарде на третьем этаже обитал совсем другой жилец. Прежний хозяин дома рекомендовал Караму не выселять его. «Он хороший, спокойный паренек. Живет у меня несколько лет, исправно платит — с ним никаких хлопот». Караму ни разу не пришлось подумать иначе. Чаще всего Оскар Навер тихо сидел в своей комнате, а если встречался с семьей сикхов, то неизменно был любезен и дружелюбен. В отличие от Рейнольдсов его манила удивительная жизнь этих людей. Запах Сарниной стряпни казался ему соблазнительным, а дети, порой заглядывавшие к нему, чтобы передать мамино угощение, были просто чудесные. С годами домашние полюбили Оскара и часто приглашали его пообедать или вместе выпить чаю. Они прозвали его ОК, хотя порой и сомневались, что у него действительно все в порядке. Зато каждый время от времени пробирался к нему в комнату и делился тем, о чем не мог поговорить с родными.

У Оскара был удивительный дар слушать. Что бы ни уловили его уши, он все запоминал слово в слово. Сквозь стены старого викторианского дома на Эльм-роуд он мог различать болтовню соседей и, точно радиоприемник, среди нескольких разговоров настраиваться на желаемый. А приложив немного усилий, мог разобрать и то, что не произносили вслух, тайные мысли. Оскар несознательно хранил все эти сведения: стоило ему взять ручку, как они выливались на бумагу, строчка за строчкой.

Он никогда не задавал вопросов, не выпытывал подробностей, не навязывал своего мнения. Люди перед ним открывались, говорили то, что вовсе не хотели, вдруг обнажая правду, которая изумляла их самих. Оскар принимал историю в первоначальном виде, версию рассказчика. Словно священник, выслушивал исповедь, но не отпускал грехи. Словно исследователь, собирал факты, но никак не мог сочинить собственную повесть.

Оскар коллекционировал разные истории: от друзей, знакомых друзей, знакомых друзей друзей, посторонних. Правдивые и вымышленные, новостные репортажи, сны, гороскопы. Затем он искал в них связь, общие звенья. Разрабатывал невероятно запутанные таблицы, в которых сюжеты пересекались и обвивали друг друга. Рисовал графики повторяемости тем и чувств. У него была карта мира, на которую он нанес все рассказы, стремясь получить целостный образ. Оскар мечтал найти универсальную историю, нить, связывающую все человечество, точку, где скрещиваются жизненные пути. А потом написать об этом книгу.

Сикхи, конечно, ничего не знали о намерениях Оскара. Он был летописцем всего и ничего, преследователем миражей, вором, незаметно крадущим людские слова. Если бы его знакомых спросили, как он выглядел, то они удивленно пожали бы плечами, потому что во внешности Оскара не было ничего примечательного. Вероятно, именно благодаря своей безликости он и терялся среди толпы, казался вечным и нестареющим: его история стиралась на фоне других, поэтому и сама жизнь прошла мимо Оскара, оставив его нетронутым.

Бог — в мелочах, так считают многие, Оскар же начал думать, что в мелочах — сюжет. Исходя из этого принципа, он взялся за коллекционирование историй. Да, каждая из них отличается своими подробностями, по сути же все они одинаковы. Оскар надеялся найти шаблон идеального рассказа, в котором все происходит как надо и каждый герой находит нужный ответ.

Если изучать звезды с помощью телескопа, то вскоре станет понятно, что за одной галактикой всегда открывается другая. Так и неразборчивое ухо Оскара обнаруживало новые и новые истории во всем их удивительном разнообразии. Поначалу это его восхищало. Как завзятый коллекционер, он старательно вносил их в каталоги. Для работы Оскар пользовался цветной бумагой — тысячи рассказов хранились в оттенках, ключ к которым был только у него. Истории уходили в прошлое психоделической россыпью тонов. Он начал с белого и кремового, постепенно переходя в пастельные — светлые страницы блистали в ожидании великих свершений. Потом Оскар взялся за смешанные цвета, которые отражали его неуверенность. С годами листы становились все ярче и темнее от жирного шрифта. Ближе к завершению коллекции, осознав тщетность всего предприятия, Оскар писал на черном, одновременно стирая свои истории.