Тысячи страниц заполняли комнату на Эльм-роуд. Архивы Оскаровых усилий хранились в бесконечных коробках из-под обуви, которыми он заставил стены своего жилища от пола до потолка. Проект оказался куда больше, чем он рассчитывал. Одни только подробности, мелочи переполняли его, и Оскар был вынужден признать, что если книги прекрасно помещаются в обложки, то истории людей разместить по ящикам не так просто. Жизнь не всегда приобретает четкую структуру, на которой можно построить теорию: порой на канву сюжета выливаются чувства, и мельчайший нюанс способен изменить все.

Изначальный замысел Оскара предполагал создание гигантской картины, во всех мелочах отражающей простой и чудесный образ. Теперь он осознал, что за годы работы собрал слишком много подробностей и за ними не видно четкого изображения. Но все-таки иногда он по-прежнему думал, будто его истории накладываются друг на друга и вскоре из них получится ясная и глубокая реальность, постмодернистская проекция, подобная трехмерным картинкам, которые сначала выглядят мешаниной красок, а под верным углом обзора обретают те или иные очертания.

Оскару пришлось в это поверить, потому что коллекционирование историй превратилось для него в пагубную привычку, стало его единственным занятием, причиняющим мучительную боль — ведь с каждым днем он все тверже убеждался в мысли, что трудится зря. Иногда он с ужасом обозревал кипы исписанной бумаги и понимал: в коробках хранятся не сюжеты и не характеры, а лишь жалкие клочки его навязчивых идей. Истории прямо на глазах теряли свою ценность и обращались в ничто. Однако в минуты совершенного покоя, обычно среди ночи, когда весь город мирно спал, в комнате можно было различить едва слышный шелест, тихое бормотание, точно все рассказы сами находили связь друг с другом и просили, чтобы их привели в надлежащий порядок. Тогда Оскар вновь чувствовал за собой правоту, хотя не переставал терзаться, потому что не мог подобрать слов и связать сюжеты воедино.

Он не позволял себе долго размышлять над своей неудачей. Говорил, что его дело — записывать, и больше ничего. Лишь во сне Оскара преследовали муки совести: коллекция вдруг оживала и набрасывалась на хозяина. Он не хотел принимать на себя ответственность за собранные истории и верил, что только с помощью нейтралитета содержит их в порядке. Такова природа жизненных сюжетов: не успеешь оглянуться, как тебя уже затянет в их омут. Вот почему Оскар никогда не вмешивался в происходящее. Это удавалось ему до тех пор, пока в доме не поселилась семья сикхов.

Больше всего на свете Сарна не выносила тишины — символа ее одиночества. Где плеск воды, разносившийся по дому, когда их служанка Вамбуи мыла полы, где ее песни на суахили? Где окна, открытые в зеленый сад, и веселое пение птиц? Больше не раздавались крики детей, мчавшихся на велосипедах вниз по Кира-роуд, или громкий зазывный вопль торговки овощами: «Ндизи! Папайя! Матунда!» Сарна все отдала бы, только бы еще раз услышать этот зов и поесть привычных фруктов — бананов, папаи, маракуйи, — которые здесь, в Лондоне, считались экзотическими. О маракуйя! Сарна сглотнула слюну, появившуюся во рту от вяжущих воспоминаний о кисло-сладком лакомстве. Ей нравилось сначала выбросить все семечки, а потом выесть мякоть, так что в руках оставалась одна кожура. Теперь Сарна казалась себе пустой оболочкой. Ее лишили всего, что она любила, и бросили, беззащитную, в незнакомом месте. Куда вели здешние дороги? Как разговаривать с этими людьми? Сарна даже не знала английского. Целыми днями она сидела дома и размышляла над своей бедой. Жизнь представлялась ей выеденным плодом маракуйи. Что же теперь делать? Как расставить все по местам и превратить пережитый опыт в нечто съедобное? Как вновь обрести себя?

Лондон ее разочаровал. Сарна не могла поверить, что это тот самый великий город, на котором помешался Карам. Муж рассказывал ей о широких асфальтированных дорогах в обрамлении величественных домов, но Сарна видела только узенькие проулки и старые домишки, льнущие друг к другу, точно баджии в сковородке. Вид тощих голых деревьев угнетал Сарну. После зеленой какофонии Кампалы они казались ей неестественно чахлыми.

Хуже того, семья Сингхов приехала в Англию сразу после смерти Уинстона Черчилля. Подавленный дух британцев подтвердил мнение Сарны о том, что они оказались в холодной и бесчувственной стране, где никто никогда не улыбается. 28 января 1965-го Карам потащил всю семью в Вестминстер-Холл, чтобы посмотреть на великого политика в гробу. Они встали в очередь, протянувшуюся от Темзы до больницы Святого Фомы, и целых четыре часа теснились под единственным зонтиком, плохо защищающим от промозглого ветра и дождя. Сарну поразило, сколько людей пришло попрощаться с Черчиллем, хотя она и не понимала почему. Событие, которое муж называл историческим, было ей совершенно безразлично. Когда они наконец попали внутрь, продрогшие до костей, с занемевшими руками и ногами, Сарна поначалу восхитилась величественной атмосферой и всеобщим благоговением. А потом чихнула. Карам поглядел на нее с упреком, как будто она специально нарушила почтительную тишину. Тогда Сарна вышла из себя: презрительно фыркнула, скрестила руки на груди и прошла мимо гроба, даже не взглянув на Черчилля.

Карам говорил, что британцы дружелюбны и гостеприимны. Видно, он имел в виду своих лондонских дамочек, решила Сарна, потому что ей город казался необитаемым. Пока муж был на работе, она внимательно изучала окрестности. Как выяснилось, на Эльм-роуд жили одни старики, которые еле передвигали ногами, и у Сарны всякий раз возникало ощущение, что жизнь вот-вот остановится. Она часто проходила мимо двух старушек. Те провожали ее долгим взглядом и говорили: «О, ну разве она не красавица? Посмотри, какого чудесного цвета ее наряд!» «Наверно, они бранятся, что я вышла на улицу», — думала Сарна и торопилась домой. Во всей округе не было ни одного индийца. Жить рядом с белыми людьми ей было дико — в Кампале черные, индийцы и белые селились в разных районах. В письмах семье она рассказывала о жизни среди европейцев и говорила, будто поднялась на новую ступень, хотя понятия не имела, какой от этого прок. Сарна словно посягала на чужие владения, ожидая, что ее скоро поймают и накажут. Однако с годами в их районе появилось много индийских семей, и это придало ей уверенности.

— Целыми днями я страдаю от безделья, — пожаловалась Сарна как-то раз, когда Карам вешал зеркало в гостиной. На противоположной стене тикали медные часы в форме Африки — прощальный подарок от кампальских друзей. — Ты уходишь на работу, дети — в школу, а я остаюсь одна в этом большом холодном доме. Однажды ты уехал в Лондон на курсы по холодильному оборудованию, а теперь и нас заставляешь жить в холодильнике.

Дом был старый, ветра продували его насквозь. Пока им удалось только повесить ковры в спальне и в «задней комнате» — крошечном закутке рядом с кухней, где жили Раджан и Пьяри. Единственным источником тепла был камин в главной гостиной, однако «из соображений безопасности» Карам запрещал им пользоваться. На самом деле он избегал лишних трат и купил парафиновые нагреватели, которые разрешалось включать только в случае крайней необходимости. «Холод полезен, он делает нас сильнее», — любил повторять Карам. Когда он отходил подальше, Сарна поворачивалась к детям и бормотала: «Он хочет нас заморозить, чтобы мы стали такими же бесчувственными». А потом включала обогреватели на полную мощность.