Но интереснее всех был, конечно же, Мелви Альбахари, автор драмы «Ближний твой» (1960), которую с успехом поставили в театре «Ателье-212», а в ту пору – молодой студент Технологического факультета из Белграда, уроженец Сараево, приходивший за этот стол во время зимних и летних каникул. Сирота военного времени (его родители-партизаны погибли в первые же дни войны), Мелви, в отличие от Бель Ами, выросшего в доме своего деда, детство и юность провел по приютам и детским домам, и мы сошлись с ним еще в начальной школе, подружившись в девятилетием возрасте, весенним днем на Требевиче, где на уроке военного дела с деревянными винтовками в руках ожидали нападения противника, лежа на сосновых иголках за стволами деревьев (шишки служили нам ручными гранатами). Мы дружно решили не сдаваться немцам живыми. Мелви был настоящим атлетом, низкорослым, жилистым, с крепкими мышцами. Он занимался тяжелой атлетикой и каждый день, совсем как жевательную резинку, которая тогда в наших краях была субстанцией неизвестной, растягивал, словно гармошку, резиновые жгуты, доводя таким образом свое тело до совершенства. Мелви был ничуть не хуже хафизов, которые знали Коран наизусть до такой степени, что могли полностью восстановить текст, если бы все книги каким-то чудом были уничтожены, и выучил назубок весь Ветхий Завет, от корки до корки, и старики сумели по достоинству оценить это странное знание. А когда шьор Анте в один прекрасный вечер вынес к столу особое блюдо, далматинского козленка в молоке, а Мелви отказался даже попробовать его, то дядюшка Ника спросил, почему это он не желает попробовать такой гастрономический раритет. Тот ответил ему цитатой из Пятой книги Моисеевой: «Не вари козленка в молоке матери его», что привело в ужас всех присутствовавших при этом, а некоторым даже испортило все впечатление от ужина.

Существовал он на нищенскую пенсию за погибших родителей, которую ему нерегулярно выплачивал Союз партизан города Сараево. Чаще голодный, нежели сытый, Мелви питался летом грибами, собранными на Требевиче, зимой ел их же, только сухие, приготовляя многочисленными, одному ему известными способами. Этому его научил философ Иван Фохт, также одна из живописнейших сараевских личностей, худой, сгорбленный мужчина средних лет с густыми рассыпающимися волосами, профессор эстетики, которому осточертел Темный Вилайет, – вот он и запил. Пытаясь излечиться, по совету врача, прогулками по лесу, он открыл мир грибов. Пить тем не менее не прекратил, но, похоже, изобрел идеальную закуску. Он ел и ядовитые грибы, наслаждаясь их особенным вкусом, предварительно приняв лекарство, нейтрализующее грибной яд. Таким образом, он неоднократно умирал – оставаясь при этом живым. Автор «Введения в эстетику» был бы, наверное, забыт еще при жизни, если бы не написал и не выпустил в свет знаменитую книгу «Все о грибах», которая неоднократно издавалась и была переведена на основные языки мира. И профессор Фохт, и Мелви Альбахари, похоже, предпочли общество грибов обществу людей.

Впрочем, Мелви не только верил в свою принадлежность к избранному народу, но и убедил себя в том, что Господь отметил его ранней плешью на темени, как у ветхозаветных жрецов. Эту мысль поддерживал его духовный отец, белградский композитор Энрико Иосиф, и Мелви часто, сняв с себя всю одежду, стоял нагой на вершине Требевича, словно живая скала, разговаривая без посредников с небом, ветхозаветными пророками и Иеговой. Он овладел английским, заучивая словарь по алфавиту, статья за статьей, начиная с «а», неопределенного артикля, или обозначения кораблей первого класса, кончая последней, «zymosis» – кипение или ферментация. Целый год в белградском Еврейском доме на Космайской улице, который одновременно служил синагогой, он питался только закупленными оптом по дешевке яблоками, потому что вычитал где-то, что в этом фрукте присутствуют все элементы, необходимые человеку для жизни.

напевал ему Хамза Хумо, у которого было много друзей среди сараевских сефардов.

Он дружил с Исааком Самоковлией, сараевским врачом, который бесплатно лечил бедняков и писал рассказы о своих соплеменниках, грузчиках и старьевщиках из Бьелавы.

Мелви неодолимо притягивал Большой мир и жизнь в нем, о которой рассказывали нам в «Двух волах» старики. Молодой атлет с непривлекательной внешностью, кривым сефардским носом и выдающейся нижней челюстью, он мечтал однажды оказаться в нем, считая себя избранным в этой сумрачной котловине, которую дядюшка Ника называл «караказаном».

Последний вечер перед уходом в армию мы провели за столом со стариками, после чего разошлись по домам за своими фанерными солдатскими сундучками, выкрашенными, согласно уставу, в СЗК – серо-зеленую краску. Мы загрузили в них все свое тогдашнее имущество, но они все равно оставались полупустыми. Специальный состав для новобранцев с деревянными лавками в купе ожидал нас на Новом сараевском вокзале. Вдоль него по бетонным перронам, словно кавказские овчарки при стаде, носились с лаем злые офицеры, не разрешая нам даже выйти из вагонов, чтобы напиться из водоразборной колонки. Я чувствовал себя примерно как те бритые каторжники на Старом вокзале, скованные одной цепью и повернутые лицом к стене.

«Я точно не пробуду там целый год…» – доверился мне Мелви, пока состав в облаке шипящего пара катил к нашим гарнизонам.

«И как же ты думаешь выкрутиться?» – спросил я.

«Господь меня вызволит», – произнес он.

Это было совершенно невероятно, но через месяц я получил известие о том, что Господь действительно вызволил его. Короче говоря, за неделю до принятия присяги Мелви Альбахари вежливо доложил коменданту гарнизона в Сом-боре, что не может принять торжественную присягу. Тот жестоко запаниковал: Мелви был лучшим новобранцем в призыве, служил безропотно, после многих лет голодания был более чем удовлетворен пищей, поднимал самый тяжелый груз, бегал быстрее всех и замечательно преодолевал полосу препятствий. И вот теперь он, на которого была вся надежда, сообщает, что не желает принимать священную присягу, как все прочие.

Господь вызволил его.

И в самом деле, хотя полковник не принял всерьез его заявление, когда весь гарнизон на одном дыхании кричал, что «клянется верно, ценой собственной жизни служить социалистическому отечеству и его вождю маршалу Тито», один-единственный человек в паузе между двумя фразами крикнул: «Я не клянусь!».

Несмотря на это, церемония присяги была продолжена, но уже в следующей паузе, когда солдаты набирали в легкие воздух, одинокий голос опять повторил, что он не клянется. Наступило гробовое молчание, и после некоторой паузы Мелви отволокли на полковую гауптвахту, куда уже на следующий день прибыли два офицера госбезопасности в высоких чинах, чтобы сопроводить его в белградский военный госпиталь, где в течение недели Мелви обследовал консилиум. Все-таки речь шла о сыне погибших народных героев, к тому же еврее, а не о ком-нибудь из побежденных национальностей. Поскольку он в рекордно короткие сроки прошел через все запутанные тесты и быстрее чем кто-либо составил разнокалиберные фигурки, сочтя эти занятия развлечением, Мелви подвергли целой серии психиатрических исследований на предмет изучения его физического и психического здоровья. Когда докторам уже больше ничего не оставалось, они попытались объяснить происшествие сексуальным воздержанием молодого атлета, но и эта теория не прошла после того, как он рассказал им о своей бурной эротической связи с одной белградской балериной, а также сообщил, что уже целый год женат на белградской художнице Лиляне Петрович. Психиатры доказывали ему, что Бога нет, а он смиренно опровергал их тезис, используя новейшие открытия в области атомной физики, которая, похоже, в те годы зашла в полный тупик со своими протонами и нейтронами. Скрипучим мелом он рисовал им на доске сложнейшие схемы структуры атома и доказывал их полное согласие с космосом и Богом, а они в ответ странно смотрели на него, предлагая подписать простое заявление о том, что он психически неуравновешен и склонен к паранойе, и тогда его навсегда освободят от воинской обязанности. Мелви один выступил против всех и наотрез отказался.