Невозможно было сидеть за тремя враждующими столами одновременно, так что мне пришлось выработать специальную стратегию: начало вечера я проводил с Иваничем, составляя ему за ужином общество, поскольку он являлся первым, после чего пересаживался за стол к старикам, посидев по дороге с Цанглом и Ухеркой, чтобы не оскорбить их чувства.

Иванич все это время, не реагируя на шум, спокойно решал кроссворды в «Фигаро», Цангл и Ухерка шепотом обменивались своими сладкими тайнами, угощая друг друга кусочками, наколотыми на вилки, тогда как старики вспоминали забытых любовниц Иво Андрича двадцатых годов, объясняя его последовавший позже всемирный успех именно их влиянием.

И сколько я не просиживал с Цанглом и Ухеркой, никак не мог понять, кто в этой связи играет пассивную, а кто активную роль, пока клозет-фрау Роза без тени сомнения не отправила на моих глазах Цангла в женский, а Ухерку в мужской туалет.

На мосту, что ведет от Гази-Хусрефбеговой медресе к Чаршии, я каждый день встречал молодого тощего оборванца, с лицом, идиотически искаженным каким-то неописуемым удовольствием. Сидя на асфальте, просунув босые ноги сквозь решетку перил, он бросал в Миляцку обрывки бумаги. Рядом с ним лежали аккуратно сложенные старые коробки, самые разные бумажки и мягкий картон; все это он спокойно рвал на кусочки и бросал с моста, уставясь в уносившую их быструю воду.

Жители Сараево, люди отзывчивой души, когда дело касалось городских сумасшедших, бросали рядом с ним мелочь, но он не обращал на них внимания, не благодарил и не собирал разбросанные монетки, полностью сосредоточившись на своих рваных бессловесных посланиях реке. Наутро рядом с ним оказывалась новая груда бумаги, которую он откуда-то притаскивал; к полудню она уменьшалась наполовину, а к закату он заканчивал ее без остатка и куда-то исчезал.

Иногда я, прислонившись к перилам, простаивал рядом с ним по целому часу, глядя на пляшущий полет обрывков бумаги, словно меня тоже увлек и загипнотизировал шумный ток реки и времени – зачарованный, я не мог ни сдвинуться с места, ни даже закурить сигарету. Он поглядывал на меня своими светлыми, застиранными глазами и сочувственно улыбался. Наверное, каким-то особенным чувством он догадывался, что меня тоже занимает течение времени, которое он отсчитывал полетом и падением своих бумажных минут, а я – заполнением их писаными словами. Кто знает?

Один кривой тощий христианин суфия появился в Сараеве и принялся лечить безумных и больных. Говорят, ловок он был в своем ремесле. Лечил водою какой-то и легкой пищей. Так, лечил он в запертой комнате одиннадцать дней безумного Хаджимусича, но не вылечил. (1777)

Ежедневно в полдень по Набережной проходила одинокая прекрасная женщина в черном, на самом пороге зрелости, с волосами, непонятно почему выкрашенными в белый цвет. Она шла медленно и задумчиво, всегда по одной и той же дорожке. У нее не было ни друзей, ни знакомых. Никто не знал, как ее зовут и как она оказалась в Сараеве, говорили только, что она – метресса известного городского врача, доктора Меркулова. У нее были карие мечтательные глаза, и мы еще детьми были влюблены в нее, и она посещала нас в ночных снах, возбуждая своим зрелым, белым и тяжелым телом.

В Сараево привели женщину из провинции, у которой от рождения не было руки, так что она ногами пряла и другие дела справляла. Увезли ее в Истамбул, чтобы там показать. (1750)

На углу узкой улочки недалеко от «Двух волов», недалеко от Маркалы, городского рынка, днями напролет пролёживали сараевские носильщики со своими длинными ручными тележками. Настоящие богатыри, они были похожи на постаревших Атлантов, несущих весь город на своих широких плечах, с которых свисали крепкие и широкие ремни. Про одного из них, некоего Али, настоящего великана с краснющим от пьянства носом, говорили, что он может в одиночку унести на третий этаж рояль. Они пили ракию прямо из бутылок, закусывая горячим, дымящимся на утреннем морозце черным хлебом, купленным в соседней пекарне. Они разрывали его здоровенными ручищами и макали в жестяные тарелки с топленым салом, приправленным солью и красным молотым перцем. Заедали это дело головками репчатого лука. Иногда, скуки ради, они схватывались друг с другом: казалось, земля дрожала под их богатырскими ногами во время борьбы. Время роялей давно прошло. Печально было смотреть, как они, будто в шутку, немного стесняясь, несли чьи-то рыночные закупки, картошку или два-три сетчатых мешка сладкого перца для заготовок на зиму.

Так проходили дни болезненной сараевской весны, в которые свирепствовали гриппы, вызванные неизвестными доселе вирусами, и как грибы разрасталась легочная эмфизема.

Астма пошла по всему городу. (1758)

Отныне и в наступающем 1763 году записывать буду покойных моих приятелей. Ничем пренебречь не дозволено. Каждый пусть о себе заботится, пусть поучение черпает и пусть о том помнит, что и он помрет.

Умерли два наших старика, правда, из тех, что реже прочих сиживали в «Двух волах», но и они нам были дороги. Профессор на пенсии Исаак, деревянный гроб которого мы по очереди на плечах поднимали на высокое и крутое еврейское кладбище над Ковачем, а также историк Идриз, на похороны которого мы не явились, потому что в тот день на Сараево обрушился страшный ливень, настоящий потоп, небывалый в истории города. Вздувшаяся Миляцка едва не снесла Дрвенин мост, который ведет к Женской гимназии. Ее течение набрало неожиданную скорость, а вода покраснела от земли, смытой с окрестных склонов.

Поднялась Миляцка и порушила плотину на Бендбаше и сотворила яму высотой в минарет, притащила много верб и потекла туда, куда прежде не затекала. Из города и большие и малые смотреть сбежались. Каждый сильно тому дивился и перепугались многие, когда вода вдруг с одного майдана крышу снесла, чьим хозяином кофейщик один был. Поднявшаяся вода великая и мельницу одну свалила в Касанском квартале, и несколько лавок в Казанджилуке. Весь квартал затопило, и крытые рынки водою налились. Вода до половины кровати поднялась. Потоп многий ущерб причинил и расходов много. Много собак потопло, а еще два человека смерть свою в воде нашли, один из которых сразу утоп, а другой позже номер. (1767)

«Эй, чей черед теперь пришел?» – спросил дядюшка Ника, глядя на поэта Хамзу Хуму.

«Нету смерти до Судного дня», – отвечал тот, продув ненабитую трубку и пропустив полный стаканчик красного. Он не любил болтать о смерти.

Он посмотрел на нас, сидящих за столом, и запел:

В то лето я своими собственными глазами, почти им не веря, увидел у Беговой мечети Симону де Бовуар и Жана Поля Сартра. Я слышал, что они, возвращаясь из Дубровника, на день застряли в Сараево. Их окружала местная знать, преподаватели французского и писатели. В свите я увидел Энвера в элегантном сером костюме с галстуком, и он заговорщецки подмигнул мне на ходу. Сартр курил трубку. В какой-то момент он нагнулся и завязал распустившийся шнурок. Ростом он был меньше, чем я ожидал. Он вошел во двор мечети и заинтересованно наблюдал, как верующие моют перед молитвой ноги в каменном фонтане. И я подумал, что, наверное, достаточно неопределенно долго просидеть в прохладном дворе этой мечети и тогда увидишь всех тех, кого мечтал повидать.