философии, но вскоре у меня появилось отвращение к математике, потом к философии, по крайней мере той математике, которую преподают в университете, как и той философия, что там преподают, этому ведь в принципе невозможно научить. Тогда именно музыка вдруг в буквальном смысле увлекла меня, я окунулся в нее с головой. Я встал со своего кресла, посмотрел на часы и снова сел, не в силах ничем заниматься перед отъездом, так что я снова погрузился в свои фантазии. Университеты вызывали у меня отвращение, я поступил в несколько, что было само собой разумеющимся в представлении моего отца, но учился там совсем недолго, – Вена, Инсбрук, наконец Грац, который я ненавидел всю жизнь, я был полон уверенности, что окончу обучение, но потерпел неудачу с самого начала. С одной стороны, потому, что университеты сразу же испортили мне желудок и одновременно голову, конечно, своей испортившейся за многие века кашей знаний, а с другой стороны, потому, что я не выносил все эти города, ни Инсбрука, ни Граца, ни, долгое время, Вену. Все эти города, c которыми я был знаком и раньше, хотя и не всесторонне, подавляли меня самым разрушительным образом и были, кроме того, отвратительными провинциальными городишками, главным образом Грац, каждый из них мнит себя пупом земли и считает, что арендовал дух, но это всего лишь примитивнейший дух мещанина; в этих городах я познал пошлость огородников, обучающих философии и занимающихся литературой, ничего более, а вонь непроходимой пошлости в этих австрийских клоаках с самого начала испортила мне аппетит к самому недолгому из возможных пребыванию там. И в Вене я тоже не хотел оставаться дольше, чем это было необходимо. Но, по правде говоря, я всё-таки благодарен Вене за то, что пришел к музыке, и, должен сказать, к идеальной. Как бы я ни презирал и ни проклинал этот город и каким бы отвратительным он ни был для меня бóльшую часть времени, я, наконец, обязан ей постижением наших композиторов – Бетхо-вена, Моцарта, самого Вагнера и, конечно же, Шуберта, которого, впрочем, мне трудно поставить в один ряд с перечисленными, и я, конечно, обязан прежде всего новой и новейшей музыкой этому городу, о котором мой отец говорил только как о самом возмутительном из всех городов. Шёнберг, Берг, Веберн и так далее. За свои почти двадцать венских лет я стал совершенно городским человеком, каким всегда должен был быть, хотел я того или нет, мои венские годы, проведенные сначала с сестрой, потом без нее, сначала во Внутреннем городе, в доме моего дяди из Дёблинга, на Хазенауэрштрассе, где в моем распоряжении был целый дом, окончательно испортили меня для Пайскама. Сделали для меня Пайскам в принципе невозможным. Я никогда не был любителем природы, каким необходимо быть для жизни в Пайскаме. Но болезнь в конце концов выгнала меня из концертных залов в Пайскам, из-за моих легких мне пришлось расстаться с Веной, и значит, со всем, чем я в то время дорожил. Я не оправился от этого расставания. Но если бы я остался в Вене, то просуществовал бы недолго. Пайскам пустовал почти двадцать лет после смерти родителей и был предоставлен природе. Никто не верил, что кто-нибудь когда-нибудь вернется в Пайскам, но однажды я туда всё-таки вернулся, открыл все окна и впервые за много лет впустил свежий воздух, и постепенно сделал дом пригодным для жизни. Но, откровенно говоря, это место так и осталось для меня чужим, вплоть до настоящего дня, подумал я. Я был вынужден отказаться от Вены и от всего, что она для меня значила, собственно, от всего, именно в тот момент, когда я поверил, что неразрывно, раз и навсегда, связан с этим городом, который, впрочем, я ненавидел, но в то же время и любил его как никакой другой. Я сейчас завидую сестре только в том, что она может жить в Вене, вот что постоянно заставляет меня злиться на Вену – зависть, которая вдохновляет меня на наивысшую несправедливость, в конце концов, даже на подлость по отношению к сестре, моя зависть, что она, а не я может жить в Вене, и тем более, насколько я знаю, самым приятным и счастливым образом. Если вообще где-то жить, то исключительно в Вене, ни в одном другом городе мира, но я раз и навсегда воздвиг барьер между собой и Веной, сделал ее для себя совершенно немыслимой. И я больше не заслуживаю этого города, подумал я. Именно в Вене я впервые услышал произведение Мендельсона Странствующие комедианты, в зале Музикферайн, само произведение и постановка произвели на меня первозданное воздействие. Тогда я еще не понимал, почему это произведение было столь проникновенно, сейчас знаю. Из-за его гениального несовершенства. Однажды у меня даже возникла мысль поступить в Леобенский горный университет, не потому, что я вдруг заинтересовался полезными ископаемыми, а из-за расположения Леобена в горах Штирии, он до сих пор славится своим чистым воздухом, хотя сейчас он там так же грязен, как и везде. Мне не было и двадцати лет, когда врачи настоятельно посоветовали мне вести загородный образ жизни, а не городской, но тогда я предпочел бы скорее умереть в городе, неважно от чего, нежели жить за городом. Идея учиться в Леобене возникла у меня лишь однажды, правда, я поехал в Леобен, чтобы разузнать об изучении горного дела больше, чем я уже знал, но уже тогда, сойдя с поезда в Леобене, я испытал отвращение к этому месту. В таком месте можно только погибнуть, тут не просуществовать и дня больше отведенного срока, сказал я себе тогда, и мне в самом деле не было необходимости оставаться в Леобене даже на день, и в тот же день я вернулся в Вену. Уже когда я проезжал Земмеринг, меня охватило чувство подавленности, в голове и во всём теле. Откуда вообще берутся люди, которые выносят такие городки, как Леобен, подумал я тогда, а ведь только в нашей стране несколько сотен тысяч людей всю жизнь безропотно проживают в таких провинциальных городишках, как Леобен. Но, возможно, идея учиться в Леобене, в принципе, исходила не от меня, эта идея принадлежала деду по материнской линии, который сам когда-то изучал горное дело, правда, не в Леобене, а в Падуе, огромная разница. А однажды я собрался в Англию, возможно в Оксфорд или Кембридж, подумал я, этой идеей ставя себя в один в ряд с нашими наиболее выдающимися гениями, учившимися в Англии, а значит, в Оксфорде