«Не успела!» — мелькнула мысль у Ларисы.

Бац!!! — керамическая ваза вдребезги разбилась о камин! Хрясть!!! — от удара об пол в щепки разлетелся старый стул!..

Реваз осыпал ее проклятьями, мешая русские и грузинские слова, он крушил все вокруг, все, что попадалось под руку, с грохотом летело на пол!

Лариса закрыла уши, но крики мужа заглушить было невозможно. Он швырял в нее оскорбления, как камни, не щадя и не выбирая слов. Слышать это было невыносимо! Гнев охватил и Ларису, и тогда она вскочила и закричала, что было мочи:

— Прекрати!!!

Реваз, тяжело дыша, остановился, а Лариса подошла вплотную к нему и, дрожа от ненависти, яростно бросила ему в лицо:

— Я не заслужила таких слов, понял?!

Она повернулась, чтобы уйти, но, не сдержав свой гнев, обернулась и с разворота, с размаху, со всей силы влепила мужу пощечину!

Лариса забежала в крохотную мансарду, закрыла дверь и в слезах бросилась на кровать…

Реваз медленно приходил в себя. Пылала огнем щека, сверху слышался плач жены, а в голове с трудом ворочались тяжелые, как гранитные глыбы, мысли.

Он вышел на улицу, пытаясь понять, что же произошло. Под прохладными каплями дождя пелена гнева, помутившая его разум, спала. Он снова обрел способность трезво размышлять.

«Лариса — с охранником?! Нет, в это невозможно поверить, — думал он. — Хотя она была в таком состоянии… Может, желая отомстить?.. Нет… Не верю!.. Минутку! Кажется, она говорила, что он уехал в клинику?..»

Реваз достал записную книжку и, найдя нужный номер, позвонил.

— Это охрана? — он старался говорить ровным, спокойным голосом. — Сванадзе говорит. Мне нужно узнать, кто дежурил ночью 14 сентября… Вы? Очень хорошо, тогда подскажите, пожалуйста, той ночью в клинику часа в два кто-нибудь приезжал? Какой Слава?.. А уехал когда?.. Ночевал в клинике?.. Нет-нет, конечно, не запрещено, просто я… Впрочем, это не важно. Спасибо.

«Боже мой, что я натворил!» — с отчаяньем подумал Реваз.

В этот момент подъехала машина техпомощи. Тот же парень приступил к ремонту «Опеля», и каково же было его удивление, когда он обнаружил, что неисправно то же самое реле. Он еще раз его заменил, и машина сразу завелась.

Мастер уехал, а Реваз со сломанным реле в руках смотрел на дачу. Он стоял под дождем и с мрачной решимостью думал, что должен — нет, обязан! — вымолить у жены прощение. Иначе… Иначе он просто не сможет дальше жить…

Спустя несколько минут он подошел к дому и в дверях столкнулся с женой. Не взглянув на мужа, она молча прошла мимо него к машине. Реваз закрыл дом и так же молча сел за руль.

Он повернул ключ — и машина снова не завелась!

И тут, закрыв лицо руками, Лариса как-то по-детски, навзрыд заплакала.

А Реваз с остервенением крутил и крутил стартер, только чтоб не слышать этого выматывающего душу горького плача.

Потом он снова открыл дом и снова вызвал техпомощь. Лариса закрылась наверху, и Реваз слышал доносящиеся оттуда всхлипы. Он решил, что будет лучше не лезть с извинениями немедленно, надо дать ей время успокоиться, прийти в себя, и вышел из дома.

Реваз сидел на крыльце и курил.

В памяти одна за другой всплывали дорогие сердцу картины их с Ларисой счастливой жизни.

…Вот он, смертельно замерзший в своем демисезонном пальто и щегольских лаковых туфлях, ждет ее у Театра сатиры. Мороз такой, что его усы покрылись сплошной коркой льда. И тут он замечает ее. Лариса идет от «Маяковской», снег блестит на ее белой шубке, скрипит под сапожками, она смеется и машет ему рукой в красной варежке, а пар от дыхания зависает над ее головой, словно сказочная корона. И его, продрогшего до костей, вдруг бросает в жар от вида этой неземной красоты и волшебного очарования.

…Вот они гуляют по парку. Весенний воздух волнует, пьянит, и он, захмелев от этих ароматов и своей любви, внезапно решается просить ее руки. От волнения и страха получить отказ он говорит с сильнейшим акцентом, русские слова куда-то пропадают, он беспомощно мнется, запинается, краснеет и, поняв, как он нелеп со своей «кавказской» любовью, совершенно убитый, замолкает. А Лариса все молчит, опустив голову, и невозможно понять, что она думает. От напряжения у него начинает биться жилка у глаза, и он уже проклинает свою затею с признанием. И тут Лариса поднимает наконец на него глаза, и, еще не услышав ее ответа, он понимает, что она согласна.

…Вот их свадьба — не московская, суетливая и беспечная, а вторая — в Грузии, наполненная глубоким и вечным смыслом, торжественная и величавая. Он вспоминает слова деда, сказанные не за столом, с рогом в руках, а позже, один на один. «Резо, ты нашел жемчужину. Но в дурных руках мутнеет и чахнет даже жемчуг. Сумей ее сберечь — и тогда ее блеск осветит и согреет твою жизнь».

…Вот они весной в Париже. Им так хорошо вместе в этом городе, будто специально созданном для влюбленных, что они не могут оторваться друг от друга. И везде — в отеле, в кафе, в такси, в магазинах — беспечные французы принимают их за молодоженов. А ведь они уже шесть лет были вместе…

Да, это были счастливые годы. Пожалуй, единственное, чего не хватало их семье, — это детей. Нет, и Лариса, и Реваз были абсолютно здоровы, но, увы… А ведь Ларисе очень хотелось ребенка. Она никогда не жаловалась, не роптала, но Реваз видел, как загорались ее глаза при виде чьего-нибудь малыша, с какой радостью возилась она с Катей Коротковой. Хоть в этом и не было его вины, Реваз остро переживал, что его Лариса обделена радостью материнства.

А в остальном… Нет, до сего дня Ревазу не за что было упрекнуть себя. Он всегда, каждым своим словом, каждым поступком доказывал свою бесконечную любовь к жене. Но и сам получал бессчетные доказательства того, что нежно и верно любим. И сейчас ему казалось, что этих ее доказательств было куда как больше.

По скрипучей лестнице Реваз поднялся к двери в мансарду. Тронул ручку — дверь была закрыта. Реваз сел на ступеньку и обхватил голову руками. Чего бы только он не отдал сейчас за то, чтобы загнать те грязные слова обратно в свою безумную от гнева глотку…

— Лара, милая, прости меня, — начал он глухим, чуть подрагивающим голосом. — Я бываю глуп, ревнив и несдержан, но, поверь, это только потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя — ты это знаешь, но ты не знаешь, КАК я тебя люблю. Это нельзя передать словами… — Опять, как когда-то, от волнения у Реваза появился сильный акцент. — Ты — самое дорогое в моей жизни. Моя мать далеко — ты мне мать. У нас нет детей — ты мой ребенок. Ты — мое солнце, мое небо, ты — вся моя жизнь. Прошу, не отнимай у меня себя — тогда мне просто незачем будет жить. Я обидел, оскорбил тебя — прости. Поверь, я откусил бы свой поганый язык, но как тогда я смогу сказать тебе о своей любви, как смогу вымолить твое прощение?!

Лариса сидела на кровати, обхватив руками колени, по ее щекам текли слезы.