К началу 1789 года Сен-Жюст закончил свою поэму «Органт», отвез ее в Париж и издал – естественно, за свой счет. Поэма тут же была запрещена, и автора стала разыскивать полиция, но еще до этого он принес ее парижскому журналисту Камиллу Демулену и попросил его дать объявление в газеты о выходе в свет его шедевра.

Демулен согласился, но энтузиазма не выразил, и Сен-Жюст, тогда считавший свой опус чуть ли не новым словом в литературе, видимо, обиделся. Но прав был, конечно, Демулен: поэма не то чтоб очень плоха или графоманская, но заурядная. Это подражание вольтеровской «Орлеанской девственнице». Как и у Вольтера, тут рыцарские приключения, основательно сдобренные эротикой, и политическая сатира, так, в одной из песен герой отправляется в Ослинград, где чиновники, доктора, парламент – все состоит из ослов, «ну прямо как у нас», – заявляет герой. Всё это очень напоминает Вольтера, только литературный уровень много ниже. В общем, тремя годами спустя сам автор заявил, что «не желает больше вспоминать о своем юношеском опыте, тем более не слишком удачном».

Но поэма эта имела большое значение в другом отношении: она открыла автору дорогу в Париж, притом познакомила его с Демуленом, уже тогда видным журналистом и, соответственно, покровителем, а позже врагом Сен-Жюста.

Во время пребывания в Париже Сен-Жюст стал свидетелем событий 14 июля – падения Бастилии. Увиденное он описал в своем трактате «Дух Революции и конституции во Франции», которую опубликовал двумя годами позднее.

Надо сказать, что зрелище взятия Бастилии (и того, что произошло вслед за этим) отнюдь не привело молодого человека в восторг. Его оценки были довольно-таки взвешенными, а если их сравнить с оценками многих апологетов революции – просто-таки суровыми.

«У народа не было добрых нравов, – пишет Сен-Жюст, – но он отличался пылкостью. Любовь к свободе вырвалась наружу, и слабость породила жестокость. Не знаю, видано ли такое когда-нибудь (разве что у рабов), чтобы народ насаживал на пики головы самых ненавистных особ, пил их кровь, вырывал их сердца и пожирал их… Я слышал радостные крики народа, который тешился клочьями человеческой плоти и кричал во все горло: „Да здравствует свобода, да здравствуют король и герцог Орлеанский!“… Это был триумф рабов.

Поведение народа становилось столь неистовым, ярость столь буйной, что было ясно: он слушается лишь самого себя. Он больше не почитал высших, он на деле ощутил равенство, которого не знал прежде».

В этом, достаточно тонком наблюдении обращают на себя внимание две вещи. Во-первых, Сен-Жюст не слишком сочувствует жертвам, по крайней мере, не высказывает такого сочувствия. Но при этом он явно ужасается народной ярости, понимая, что если даже сегодня ее жертвами (допустим) стали виновные («ненавистные народу особы» – называет их Сен-Жюст), то неизвестно, чья голова попадет на пику завтра.

Более того, несколькими годами позже, когда революционная лихорадка захватит также и Сен-Жюста (здесь он еще относительно свободен от нее) и он станет суров и безжалостен – и тогда он отнюдь не будет потакать народной ярости, полагая, что насилие необходимо, но осуществлять его должна власть. Или, говоря конкретнее, Комитет общественного спасения. Или, говоря еще конкретнее, лично член Комитета Антуан Сен-Жюст. Народная ярость не вызывала у него энтузиазма ни в 1789-м, ни в 1793 году.

Во-вторых, Сен-Жюст несколько раз повторяет мысль, очевидно, очень важную для него: если народ столь жесток – это оттого, что освободившиеся люди пока все еще рабы (рабы по своей психологии, сказали бы мы, тогда такой терминологией не пользовались).

Сейчас господствует парадигма, согласно которой рабы – непременно хорошие люди, а рабовладельцы – плохие. Она исходит из того, что поскольку обращать людей в рабство нехорошо, то те, кто этим пользуется, – непременно плохие люди, а угнетенные – те хороши.

Так изображали крепостных и злых помещиков в советских фильмах 1930-х годов, так изображают угнетенный советский народ и его злых начальников в современных фильмах. Идет это еще от Гарриет Бичер-Стоу с ее «Хижиной дяди Тома» или от уже упомянутого мною «Спартака» Джованьоли.

Но Сен-Жюст был более образованным человеком, чем они, и смотрел на вещи вернее. Рабство развращает не только (и даже не столько) рабовладельцев, сколько рабов. Еще Гомер писал:

Интересно сравнить оценку Сен-Жюста с идиллической оценкой Робеспьера: «Каким чудесным местом стала Бастилия с тех пор, как она во власти народа, как опустели ее карцеры и множество рабочих без устали трудится над разрушением этого ненавистного памятника тирании! Я не мог оторваться от этого места, вид которого вызывает у всех честных граждан только чувство удовлетворения и мысль о свободе».

Эти рассуждения – вполне в духе эпохи, которую представлял Робеспьер: эпохи Руссо, эпохи абстрактных рассуждений энциклопедистов о Свободе и Тирании (то и другое, разумеется, с большой буквы). Робеспьер, в отличие от Сен-Жюста, не заметил пролитой крови и народного варварства: он восторгается именно абстрактной идеей свободы и поверженной Бастилией – как ее символом. Правда, надо оговориться: Робеспьер не присутствовал при эксцессах 14 июля, он, как и прочие депутаты, находился в Версале, а в Париже появился неделей позже, когда кровь уже смыли с улиц.

Но, конечно, не это главное. Главное другое – в 1789 году Сен-Жюста, в отличие от Робеспьера или, например, Камилла Демулена, еще не успел охватить Дух Революции, партийный дух, фанатизм. Несколькими годами позже Жермена де Сталь скажет: «Эта страсть овладевает вами, как своего рода диктатура, она заставляет замолчать все авторитеты ума, разума и чувства… Всякая другая точка зрения объявляется изменой».

Революция опьяняет.

Летом 1789 года Сен-Жюст пишет еще одно чисто литературное произведение – милую одноактную комедию «Арлекин Диоген» (кстати, по качеству намного выше «Органта»). Таким образом, в 1789-м и даже в 1791 году Сен-Жюст все еще был на распутье, колебался между политической карьерой, публицистикой, литературой… Или все-таки военным делом, которое всегда его привлекало? Во всяком случае, годом позже, 6 июня 1790 года, молодой человек назначен подполковником Национальной гвардии Блеранкура.

Но к этому моменту ясно, что молодой человек уже сильно изменился. Об этом говорит эпизод с «клятвой Сен-Жюста», столь театральный, что нам даже трудно в него верить, но, вне всяких сомнений, подлинный.

Итак, 15 мая 1790 года напротив мэрии Блеранкура были преданы сожжению 30 экземпляров контрреволюционного памфлета «Протест 297». Это был протест против одного из декретов Учредительного собрания, подписанный внушительным меньшинством – 297 делегатами.

С нашей точки зрения, сожжение книг, а тем более демонстративное, – акция малосимпатичная, но тогда это было в порядке вещей. До революции сплошь и рядом по приговору парламента сжигали те или иные запрещенные книги (знаменитые «Мемуары» Бомарше с его яростной и едкой критикой судебной системы Франции – самый яркий пример, но лишь один из множества), и то, что в годы Революции иной раз тоже приказывали кое-что сжечь, – в этом не было ничего нового, только книги были другие.