Девкам помогала старушка, которую вежливо называли Матреной Лукинишной. И за стол ее едва ль не на лучшее место усадили. Данилка понял, что это повивальная бабка.

После всех похождений ему так хотелось есть, что он даже не стал корчить из себя сытого. Опять же, кума все равно что родная, с родными же можно и по-свойски.

— Хорошего куманька Бог послал! — глядя, как он наворачивает за обе щеки, одобрила Матрена Лукинишна. — Ты, парень, не бойся, с такой кумой, как Настасьица, — не пропадешь!

— Со мной не пропадешь, с сумой по миру пойдешь! — тоненьким голоском вставила Феклица.

Выпив, она не в меру развеселилась.

— А что ж? Напрасно я, что ли, Господу взмолилась? — спросила Настасья. — Стоим мы в церкви, стоим, Юрашки нет да и нет! И батька Ефимий уже всякими словами нас потчует. Ну, знать, не судьба мне с Юрашкой покумиться, а вся надежда на это была… Тут я к Николе Угоднику и взмолись — батюшка, Николушка, пошли какого ни есть кума! Батюшка, Николушка, редко о чем прошу, да и не для себя ведь! Гляжу, а глазки-то у образа щурятся… Сделаю, мол, по слову твоему! Тут я Феклицу гоню — ступай, матушка, наверняка сейчас кто-то мимо церкви идет! И ведь сбылось!

— Богоданные кумовья самые лучшие, — согласилась Авдотьица. — Вот ты, Данилушка, в Кремле служишь, рассказал бы, что там да как? Царя с царицей видишь ли?

— Царя не видывал пока, — честно признался Данилка, — разве что конька, какого государю царевичу под верх выезжаем. Вот лето придет — будет царевич конной езде обучаться.

— Да как же его, маленького, на коня сажать? — удивилась Федосья и с тревогой взглянула на собственного сына, что мирно спал на руках у Марьицы.

— А для него и конек махонький, коняшка, Салтанкой звать. Вот такой…

Данилка показал рукой чуть ниже столешницы.

— Неужто такие бывают? — усомнилась Авдотьица.

— Для государей царевичей их привозят.

— А верно ли, что будет нам еще от государя подарочек? — спросила Авдотьица. — Мне Марьица Мяскова сказывала, а ей — подьячего Левшина женка, что Сибирского приказу… Скажи, Марьица!

— Начали-де со всей Москвы гулящих девок собирать, чтобы в сибирские украины отправлять. На Москве-де порядку больше было бы.

Эту новость Данилка знал — много смеху было на Аргамачьих конюшнях…

— Ну, тот указ не про нас, — подумав, возразила Настасья. — То — гулящие, без отца-матери, их после мора много таких осталось, и замуж им идти не за кого. А то — зазорные. Совсем из ума нужно выжить, чтобы из Москвы зазорных девок выгнать! К кому же они сами по ночам ездить будут? Кто им и в Великий пост оскоромиться пособит?

И рассмеялась негромко.

— Нишкни ты! — одернула ее Матрена Лукинишна. — Не ровен час, и такая дурь им там, в Верху, на ум взойдет. Да только зачем же в сибирские украины? Можно в Казань, в Царицын, там мора не было.

— Тебя, тетка, бояре не спросили! — Авдотьица невесело рассмеялась. — Сибирскому хану, или кто там у них сидит, в подарок повезут!

— Поклонится ему Белый царь сорока пудами девок! — добавила Настасья.

— Ну как хватать по улицам пойдут? — заранее перепугалась Феклица. — Ахти мне!

— Не пойдут, — сказал, чтобы прекратить бабью дурь, Данилка. — Государь от иркутского воеводы грамоту получил. Пишет, будто селит там служилых казаков в крепостях, и они там живут без баб и заскучали. А чтобы не разбежались, государь велел им послать девок и их всех на тех девках повенчать. Чтобы жили как стрельцы, со всем хозяйством.

— Как стрельцы? — Девки оживились. — Это бы любо! Вот только Иркутск… Где же он — Иркутск?

Тут на крыльце кто-то завозился, оббивая снег с сапог, и бухнул в дверь кулаком.

— Юрашка! Чтоб те пусто было! — воскликнула Настасья. — Ну, входи, леший, входи, да от меня подальше держись!

Вошел высокий молодец, припорошенный снегом, и так встряхнулся — девки на него руками замахали:

— На крыльце, что ль, не мог? В сенях не мог?..

Молодец снял шапку, и Данилка поразился его светлым, бледного золота кудрям. Он и не знал, что у парней такие бывают.

Остроносый, темноглазый Юрашка поклонился Настасье, других как бы не замечая.

— Не вели казнить, княгинюшка! Вели слово вымолвить!

— Ну, и что же это за слово?

— Увязались за мной. Уж водил, водил — да и доводился…

— Нишкни ты, — с досадой отвечала на эти странные слова Настасьица. — Садись да и ешь, что Бог послал!

Данилка насторожился.

Настасья с виду и впрямь была получше иной княгини, а он-то их в Кремле навидался. И гордость в ней чувствовалась, возможно, даже равная его гордости, той самой, которая не позволила и словечку жалобному прорваться во все эти годы. Однако такое было несовместимо со званием зазорной девки… Ей же каждому гостю надобно угождать — разве не так?..

И то, что статный молодец, сам, видать, с недюжинным норовом, так ей покорен — это что бы значило?

После своего знакомства с Илейкой Подхалюгой и Гвоздем Данилка значительно поумнел…

— Ешь, Юрашка. Знать, не судьба нам была покумиться, — задумчиво произнесла Настасья. — Или ты нарочно опоздал? Ведь признайся — нарочно?!

— Слово ж тебе дал, что в кумовья пойду, — отозвался тот. — Видать, иное на роду написано…

— Ох, не ко времени…

Юрашка повернулся к девке, и лицо его было хмурым, как будто стряслась беда, о которой и говорить нельзя.

— А коли и так? — спросил, и была в голосе какая-то отчаянная безнадежность.

Ничего на это не ответила Настасья, а повернулась к Данилке.

— Что запечалился, куманек? Что за кручина?

— А коли скажу… — Данилка посмотрел своей новоявленной куме прямо в черные очи. — Коли скажу — поможешь?

— Ты ж мне кум, я тебе — кума! Как не помочь?

Настасья подвинулась к нему поближе.

— Аль девку красивую высмотрел, не знаешь, как подобраться? Так это мы живо! У нас в каждой слободе тетки, да крестные, да крестницы, да сестрицы, да подружки! Нам только в Верх ходу нет, и то, ежели очень постараться, отыщем!

— Нет, не девку.

— Так что же?

— Ищу я одну вещь…

— Да что ж — клещами из тебя каждое слово тянуть?

— Ищу я синего цвета бабью душегрею с ткаными золотыми птицами. Третьего дня пропала та душегрея, и то ли ее пропили, то ли у вас, у девок то есть, оставили… Синяя, с птицами — не встречалась?..

— Решительно ты подступаешь, — с неудовольствием сказала на это Настасья.

— Сама ж просила.

— А какая тебе нужда в той душегрее?