Данилка не знал, что и ответить. Не рассказывать же за крестинным столом про удавленницу!

— Погоди-ка, княгинюшка, — вмешался Юрашка. — Дело это непростое. Я парня-то сегодня уж приметил. Он по кружалам шатался и питухов выспрашивал. И видел я его с одним человечком…

— Оттуда, что ли?

— Оттуда!

— Так! — Настасья резко встала. — Нажила куманька себе на голову! Ну, пойдем, богоданный ты наш, разбираться! Пойдем, пойдем, нечего тут рассиживаться! А тебя, Федосьица, благодарствую на угощении! Коли будет на то воля Божья, и месяца не пройдет, как крестнику подарки пришлю!

И Федосья, и Марьица, и даже высокая Авдотьица, которая одной левой сладила бы с Юрашкой, — все промолчали и глаза опустили.

— Под руки тебя, что ли, как роженицу в баню, вести? — осведомилась Настасья.

Данилка встал и пошел к двери, а она с Юрашкой — следом.

— Шубу не надевай, нам только через двор перебежать, — сказал Юрашка. — Вон, видишь, изба?

— Там Феклица живет, и она сегодня топила, — добавила Настасья. — Ну, что встал в пень?

Они вдвоем привели Данилку в маленькую, едва повернуться, избенку, вытопленную по-черному. Дым уже ушел в окошечко над дверью, и Юрашка, чтобы зря не студить помещение, задвинул то окошко деревянной дверцей.

— Садись! — велела Настасья, показав на лавку, сама села на припечке. — Говори!

— А что говорить-то?

— Пусть скажет, о чем он с Подхалюгой совещался, — подсказал Юрашка.

Он стоял в дверях, уперев руки в бока, с таким видом, что даже ежели бы сам нечистый вздумал проскочить в эти двери — и ему бы пришлось несладко.

— Я еле от того Подхалюги с Гвоздем ноги унес… — честно признался Данилка.

— А совещался-то о чем? — переспросила Настасья.

— Да о душегрее же! Я ее всюду искал!

Настасья и Юрашка переглянулись.

— Ишь заладил! Да чем она тебе так уж дорога, та душегрея?

— Ежели ее найти, то человека от дознания спасти можно.

— А что за человек?

— Родька Анофриев, конюх.

— И при чем тут бабья душегрея?

— Это его тещи покойной душегрея…

Слово за слово, вытянула Настасья из куманька про убийство Родькиной тещи да про исчезновение ее тряпичной казны, но времени на это потратила немало. И довел он рассказ до своего розыска, про похождения в доме, куда привел Гвоздь, не докладывая. Не такого рода были похождения, чтобы ими выхваляться перед зазорными девками.

— Стало быть, полагаешь, что тот Родька пришел к теще с вечера пьяный, дома ее не нашел, покопался в коробах, нашел чего получше и понес пропивать? — уточнила Настасья. — И пес на него не лаял, а если и лаял, то в общем шуме никто того не понял. А кабы ночью притащился — пес поднял бы переполох на всю слободу, и соседи бы слышали?

— Да.

— И ежели нападешь на след душегреи, то и людей найдешь, с которыми он пил? И они его невиновность подтвердят? Питухи-то?

На это Данилка не знал, что и ответить. А говорить о зазорных девках, вернее, о той, с кем Родька, возможно, пил и блудил, а рассчитался душегреей или чем иным из Устиньиного добра, ему опять сделалось неловко. Настасьица-то, при всем ее норове, — кто? То-то…

— Погоди, княгинюшка! Погляди, что получается! Ходит этот молодец, всех допекает своей душегреей! Все его посылают сама знаешь куда! И вдруг один Подхалюга принимается расспрашивать! — вдруг сообразил Юрашка.

Настасья вскинула руку, призывая к молчанию.

Юрашка вглядывался в ее лицо с надеждой.

— Послушай, куманек, — подумав, сказала Настасья. — Расскажи-ка ты нам все это еще разок! Мы с тобой покумились, и ты на мои грубые слова не обижайся. Начни-ка ты сначала. Как знать, может, и сумеем мы отыскать эту твою душегрею. Может, и того, кто ее пропил или заложил, найдем. У нас, зазорных девок, всюду есть такие ниточки, за которые потянуть можно…

— Да ведь рассказал же!

— А ты вдругорядь!

— С другого конца, — надоумил Юрашка. — Ты нам про того Родьку пьяного толковал да про убитую Устинью. А ты про себя — как ты-то в это дело ввязался?

— Как ввязался?.. Да мне, коли я Родьку из-под плетей не вытащу, на конюшнях не бывать! — честно признался Данилка. — Я ж его под плети подвел — мне и вызволять!

— Стало быть, Москвы не зная, денег ни полушки не имея, пошел Родьку своего спасать?! — изумился Юрашка. — Ну, княгинюшка, знатного ты себе кума отхватила! Таких кумовьев за деньги показывать можно!

— Молчи, страдник! — С тем Настасья встала, подошла к вскочившему со скамьи Данилке и взяла его за плечи. — Лет-то тебе сколько?

— Восемнадцать… наверно…

— И откуда ты такой взялся на мою голову? Ты ведь не здешний, признайся!

— Из Орши мы.

— Тот полон, что после мора в Москву пригнали? Шляхтич, что ли?

Данилка кивнул.

— А что ж по-русски так ловко чешешь? — не поверил Юрашка.

— Мы — русская шляхта, православная.

— Это как же?

Данилка пожал плечами. Он и сам не мог объяснить — как. Но только русские шляхтичи Орши, Смоленска, Минска и прочих мест, где ему доводилось жить с семьей, заметно отличались от тех московских дворян, на каких Данилка нагляделся в Кремле. Больше всего его поразило, что дворяне сабель не носят, даже той недлинной и легонькой карабели, без которой шляхтичу в люди выйти — все равно что без штанов. И, стало быть, московский дворянин не мог при нужде защитить своей чести так, как это сделал бы самый захудалый шляхтич — отсюда и вечный лай с тасканием за бороды перед Красным крыльцом…

— Ну, Бог с ней, с шляхтой, — решила Настасья. — А теперь рассказывай, свет, как ты своими силами розыск вел!

— А так и вел…

И Данилка поведал, как его смутило ночное молчание сторожевых псов на протяжении всей улицы, как он ходил к дому Устиньи да спугнул странного вида девку с посохом да как за той девкой гнался…

— Шуба, говоришь, была богатая? — переспросила Настасья.

— Богатая.

— А скажи-ка, куманек, девка та часом не прихрамывала?

Данилка возвел глаза к закопченному потолку.

— Нет, вроде не прихрамывала, но очень уж упасть боялась, — наконец молвил он.

— Что, княгинюшка? — забеспокоился Юрашка. — Что, свет? Догадалась?

— Погоди, не стрекочи… — Настасья все еще не сняла рук с Данилкиных плеч и глядела ему в глаза так, словно там, на донышке, сохранилось лицо той странной девки. — Говорила мне Марьица…

— Марьицу позвать?