Справа от въездных ворот обнаружилась стеклянная будка, у которой, держа наготове автомат, широко расставив ноги, торчал часовой в камуфляже и натянутом почти до бровей берете. Липа протянул ему пропуск, и часовой мучительно долго изучал его, придирчиво осматривая со всех сторон. Сердюк легонько толкнул Сумарокова локтем в ребра и взглядом указал куда-то вверх. Подняв глаза, Сумароков не сразу разглядел еще одного солдата, который, с удобством расположившись в кабине крановщика, держал их под прицелом ручного пулемета.

– Это ничего, – сказал он Сердюку, – это, брат, с непривычки всегда так. Не обращай внимания, пообвыкнут чуток, пооботрутся – глядишь, и успокоятся. А пока терпи, казак – атаманом будешь!

Томительная процедура изучения пропуска, наконец, завершилась. Джип тронулся и, прокатившись почти через весь цех, въехал на обнесенную легкими поручнями железную платформу. Рискуя вывалится за борт, Липа дотянулся до укрепленной на верхушке металлического столбика коробки пульта, ткнул пальцем в одну из двух кнопок, и платформа начала с негромким электрическим гудением опускаться вниз.

– Ишь ты, лифт, – с неодобрительной завистью проворчал Сердюк. – Как им, так пожалуйста, а как себе, так дудки!

– Наш-то завод когда строился, ты вспомни, – справедливости ради напомнил Сумароков.

– Да как он вспомнит, если его самого тогда еще и в проекте не было? – сказал с переднего сиденья Гриняк.

– В проекте не было – как это понять? – удивился Липа.

– Его падре и мадре тогда еще не познакомились, – объяснил Сумароков.

– Вернее, не родились, – уточнил Гриняк.

– Я понял, – заулыбался Липа. – Не было в проекте – это надо запомнить.

– Лучше запиши, – ворчливо посоветовал Сердюк и, оглянувшись через плечо, восхитился: – Гля, мужики, в натуре пишет!

– Саня, – негромко, не оборачиваясь, позвал с переднего сиденья Гриняк, – а, Саня! Скажи, ты серьезно намерен с ним подраться? Если нет, кончай цепляться, как репей к собачьему хвосту.

– Благодарю вас, сеньор Гриняк, – убирая в задний карман шортов блокнот с прикрепленной к нему витым шнурком маленькой шариковой ручкой, с чувством сказал Липа. – Это был мой вопрос, который я не мог задать. Потому что это не… эээ…

– Негостеприимно, – подсказал Сумароков.

– Да, так правильно – негостеприимно.

– Подумаешь, – смущенно проворчал Сердюк, – уже и обиделся. С тобой пошутили, а ты надулась… Можешь записать еще и это.

– Надулась? – мигом забыв о конфликте, заинтересовался Липа. – Почему?

Проигнорировав полученный от Сумарокова тычок локтем в ребра, непотопляемый Сердюк с охотой пустился в подробные разъяснения: какая ситуация подразумевается, кто надулся, каким образом и в результате чего надулся, и из чьих уст обычно звучит данная реплика. К счастью, несмотря на глубокие познания сеньора Умберто, языковой барьер был преодолен еще не до конца, и, пока Сердюк тщился подобрать соответствующие нормам литературного русского языка синонимы к словам и выражениям, которых не найдешь ни в одном словаре, грузовой лифт прибыл на нижний уровень и остановился. Соскучившийся водитель слишком резко тронул машину с места, Липе, чтобы не кувыркнуться через задний борт, пришлось в срочном порядке хвататься за что попало, и познавательная беседа прервалась на самом интересном месте, чему немало способствовал еще один, куда более увесистый и чувствительный, тычок, полученный Сердюком от политкорректного Сумарокова.

Джип покатился по длинному, плавно изгибающемуся коридору, выложенные кафелем стены и низкий бетонный потолок которого множили и усиливали тарахтение немолодого, порядком изношенного движка. Ехать пришлось минуты три или около того – пустяк, когда речь идет о скоростном шоссе или даже ухабистом российском проселке, но многовато по меркам закрытого помещения. По дороге то Сумароков, то Гриняк, повернув голову, поглядывали на Сердюка, но младший член экипажа сидел с невозмутимым видом и разглядывал пробегающие мимо скучные кафельные стены с таким вниманием, словно на них были нанесены видимые ему одному фрески. Наконец старшие перестали ждать от него очередной реплики и успокоились, сообразив, почему он молчит, и безмолвно отдав должное его осторожности: Липа, который, вне всякого сомнения, был не только гидом и переводчиком, мог дать таланту Сердюка свою собственную оценку, и оценка эта при определенных обстоятельствах обещала выйти боком всем троим.

Вообще, талант у Сердюка был не один. В сфере изящных искусств Саня Сердюк представлял собой ноль, да не простой, а абсолютный – тот самый, который, как нам известно из школьного курса физики, равен минус двумстам семидесяти градусам по шкале Цельсия. Рисовать он не умел и не пытался, и ценителем живописи был еще тем, не видя существенной разницы между полотнами признанных мастеров кисти и цветными иллюстрациями в книгах для детей дошкольного возраста. К изящной словесности, за исключением похабных анекдотов и побасенок аналогичного содержания, Сердюк не проявлял ни малейшего интереса, пел, как страдающий от сильной зубной боли медведь, а танцевал так, что ему хотелось незамедлительно оказать медицинскую помощь. Зато в технике он разбирался на каком-то подсознательном, инстинктивном, чуть ли не мистическом уровне, мог с любого разумного расстояния попасть окурком в мусорную урну, двести раз отжаться от пола на кулаках, ломал теми же кулаками доски и кирпичи, а главное, ориентировался в пространстве не хуже перелетной птицы, без карты, компаса и навигационных приборов, темной ночью, под проливным дождем и на совершенно незнакомой местности безошибочно отыскивая верную и притом самую короткую дорогу из точки А в точку Б.

Именно этот свой талант Сердюк в данный момент старательно скрывал от улыбчивого сеньора Умберто. В его действиях был резон: люди, которые так носятся со своей секретностью, вряд ли обрадовались бы, начни он принародно вслух перечислять расположенные на поверхности ориентиры, под которыми они проезжали. С учетом местных нравов и удаленности от мест, где авторитет России – не пустой звук, такая демонстрация способностей могла кончиться весьма и весьма скверно.

Подумав об этом, Алексей Ильич Гриняк неожиданно ощутил, как твердая тропинка железной логики, по которой он шагает, вдруг круто пошла под уклон и сделалась скользкой, как мартовский лед. Сознание неудержимо заскользило по ней вперед и вниз, к краю пропасти, на дне которой, как острые камни, его поджидали очень неприятные, но, увы, абсолютно логичные выводы. Гриняк попытался усилием воли остановить это скольжение, но было поздно: край пропасти мелькнул под ногами и остался позади, догадка сверкнула, как ударивший в глаза прощальный луч солнца, охваченный дурным предчувствием рассудок упал с высоты на твердые булыжники правды и разбился в лепешку – шмяк!

Эта катастрофа прошла незамеченной окружающими, и Алексей Ильич в интересах дела решил о ней промолчать. В любом случае, выбора у них уже не осталось. Думать надо было раньше – когда они приняли приглашение Горобца поработать с ним в Венесуэле, или, по крайности, когда Липа предложил осмотреть завод. На кой ляд он им сдался, этот завод, чего они тут не видели?!