— Как ты себя чувствуешь? — спросил Друсс.

— Я знавал и лучшие дни. — Клай выдавил из себя улыбку. Лицо под загаром сделалось серым, глаза, обведенные темными кругами, ввалились.

Друсс взял его за руку.

— Один надирский шаман сказал мне, что на востоке есть место, где спрятаны волшебные камни, исцеляющие любые раны. Завтра я отправлюсь туда. Если эти камни существуют, я найду их и привезу тебе. Понимаешь?

— Да, — с отчаянием в голосе ответил атлет. — И они меня вылечат?

— Надейся, — сказал Друсс.

— Надежда здесь не живет, дружище. Это больница для умирающих. Все люди, которые лежат здесь, ждут смерти — кто от рака, кто от чахотки, кто от вовсе не известных болезней. Чьи-то жены, мужья, дети. Если такие камни есть, другие заслуживают их больше, чем я. Но все равно спасибо.

— Это не просто слова, Клай. Завтра я уезжаю. Обещай мне, что будешь бороться за жизнь, пока я не вернусь.

— Я всегда борюсь, Друсс. Такой уж у меня дар. На восток, говоришь? Это надирские земли, где кишат разбойники, воры и убийцы. Лучше тебе с ними не встречаться.

— Это им лучше не встречаться со мной, — усмехнулся Друсс. — Ты уж поверь мне, парень!

Гарен-Цзен смотрел на скрюченное предсмертной судорогой тело бальзамировщика. Тот умер, захлебнувшись собственным криком, с широко раскрытыми глазами. Кровь уже перестала течь из многочисленных ран, переломанные пальцы больше не дергались.

— Крепкий был старикан, — сказал палач. Гарен-Цзен не ответил. Он получил от бальзамировщика далеко не все сведения — кое-что тот все-таки утаил. «Ты знаешь, где они», — думал министр, глядя в мертвое лицо. За годы своих трудов Чорин-Цу восстановил путь, проделанный изменником-шаманом, похитившим Глаза Альказарра. Шамана нашли в Лунных горах и убили там, но камней при нем не было. Он мог спрятать их где угодно, но многочисленные следы указывали, что он укрыл их в гробнице Ошикая или где-то рядом. Там случались чудесные исцеления: несколько слепых прозрели, один калека начал ходить. Сами по себе эти «чудеса» ничего не значат. Гробницы святых и героев всегда окружает такая слава, и Гарен-Цзен, будучи чиадзе, хорошо понимал природу истерического паралича или слепоты. Но это единственное указание на возможное местонахождение камней. Вся беда в том, что гробницу тщательно обыскивали не менее трех раз и ничего не нашли.

— Убери его, — сказал Гарен-Цзен. Палач кивнул. — Университет платит пять золотых за каждый свежий труп — хотя за этот, возможно, дадут только три, в столь плачевном он состоянии.

Министр, подобрав полы длинных бархатных одежд, вышел вон. «Быть может, я цепляюсь за листья на ветру? — думал он. — Можно ли посылать войска в долину Слёз Шуль-сен с какой-то надеждой на успех?»

У себя в покоях он выбросил эти мысли из головы и занялся последними донесениями. Тайная сходка в доме сенатора Борвана, крамольные речи против Бога-Короля, слышанные в трактире на Угриной улице, потасовка в доме бойца Клая. В глаза министру бросилось имя «Друсс», и он вспомнил могучего дренайского атлета. Он стал читать дальше, делая пометки. Имя Друсса упоминалось еще раз: он навестил Клая в больнице нынче утром. Гарен-Цзен моргнул, дойдя до строк: «Наблюдаемый говорил о целительных камнях, которые обещал привезти больному...» Министр позвонил в серебряный колокольчик, и в комнату с поклоном вошел слуга.

Час спустя испуганный осведомитель стоял перед Гарен-Цзеном.

— Расскажи мне обо всем, что слышал, не упуская ни единого слова, — приказал министр.

Выслушав и отпустив доносчика, он встал у окна, глядя на башни и крыши. Некий надирский шаман рассказал Друссу о камнях, и тот едет на восток. Долина Слёз Шуль-сен лежит на востоке, и внучка Чорин-Цу едет на восток с надирским воином Талисманом.

Гарен-Цзен снова позвонил в колокольчик.

— Ступай к владетелю Ларнесса, — велел он слуге, — и передай, что мне нужно видеть его сегодня же. Пусть также подготовят приказ об аресте дренайского бойца Друсса.

— Слушаюсь, мой господин. По какому обвинению?

— Нападение на готирского гражданина, приведшее к смерти последнего.

— Но Шонан не умер, господин, — удивился слуга, — ему только зубы выбили. — Гарен-Цзен глянул на него, и слуга покраснел. — Будет исполнено, господин. Прошу прощения.

Торг дошел до высшей точки, и Зибен приготовился нанести решающий удар. Лошадник от безразличной вежливости перешел к вежливому безразличию, затем к раздражению, а теперь весьма умело разыгрывал гнев.

— Для вас это, может, и лошадь, — говорил он, похлопывая серого по бокам, — но для меня Ганаэль член семьи. Мы любим этого коня. Его отец был призовым скакуном, а мать обладала быстротой восточного ветра. Он храбр и верен. А вы даете мне цену, которую предлагают за вислозадую клячу?

Зибен с полнейшей серьезностью посмотрел в серые глаза купца.

— Я не умаляю достоинств этого... мерина. Будь он на пять лет моложе, я мог бы выложить еще немного серебра. Но теперь он стоит не больше, чем я за него даю.

— Ладно, по рукам, — буркнул торговец. — Многие гульготирские дворяне дали бы мне вдвое против вашего. Я соглашаюсь только потому, что вы мне нравитесь — и Ганаэлю, кажется, тоже.

Зибен заглянул серому в глаза.

— Взгляд у него вредный.

— Просто умный, — возразил торговец. — Он, как и я, не любит дураков. Зато он силен и не знает страха. Вы едете в степь — и, видит небо, вам понадобится конь, способный обскакать кургузых надирских лошадок.

— Тридцать монет — чересчур много. Ганаэль, может, и силен, но возраст у него почетный.

— Вздор. Ему не больше девяти... — тут Зибен выразительно вскинул бровь, — ну, может, десять или одиннадцать. И он еще долго прослужит. Ноги у него крепкие, в копытах никакой слабины. И я перекую его для степи. Ну что, идет?

— Идет — за двадцать две серебром.

— Боги, вы что, пришли сюда оскорблять меня? Проснулись, поди, утром и подумали: дай, мол, пойду к честному готирскому торговцу и доведу его до сердечного припадка? Двадцать семь.

— Двадцать пять — если добавите старую кобылу из дальнего стойла и два седла.

— Кобылу? Даром? Да вы никак разорить меня вздумали? Эта кобыла наилучших кровей. Она...

— ... член вашей семьи, — перебил Зибен. — Я сам вижу — она сильная, но мне важнее то, что она старая и смирная. Мой друг не наездник, и она ему как раз подойдет. У вас ее никто не купит — разве что арестантам на мясо или на клей. Этим скакунам цена полушка.

Лошадник побагровел и дернул себя за бородку.

— У меня, собственно, есть два старых седла — прекрасной работы, с сумками и флягами. Но я не возьму за каждое меньше серебряной монеты. Двадцать семь — и по рукам. Слишком жарко, чтобы торговаться.