– Слушай, может, поднимемся? – нехотя предложила Надя. – У меня суп есть.

– Суп – это то, что нужно, – обрадовалась Лера.

Ела она неряшливо и жадно, как бездомный пес. Причмокивала, прихлебывала, низко-низко нависала над тарелкой, а потом – как принято в деревнях – собрала хлебной коркой остатки. Наде вспомнилось, как однажды, в прошлой жизни, Данила пригласил ее на вечеринку в честь юбилея крупного готического портала. И Лера тоже там была, куда же без нее. Надя была тогда спокойной и счастливой, они как раз только решили пожениться, и ее распирало от предвкушения счастливого будущего, – это придуманное будущее прорывалось наружу глупой, ни к кому не обращенной улыбкой и особенным сиянием глаз. Лера же была как Лера – тонкая, в черном платье, с отливающим синевой русалочьим лицом. В какой-то момент Надя поймала себя на том, что подсматривает и любуется. Как Лера небрежно схватила устрицу с подноса официанта, как повертела в тонких пальцах хрустальный бокал. Она казалась нездешней – отрешенной и неземной. Если бы в тот момент Наде явили картинку из будущего – неопрятная девка с грязными волосами жадно ест позавчерашний борщ, она бы не сопоставила, не поверила.

– Что с тобой все-таки случилось?.. Мы совсем недавно о тебе вспоминали. Данила сказал, что в последний раз видел тебя три года назад, и ты уезжала с каким-то мужиком в мототур по Европе…

– Так и было, – ухмыльнулась Лера. – Сделаешь кофейку? Может, у тебя и что-то сладкое есть?

Нашлись старые пряники с брусничной начинкой. Лера возрадовалась так, словно в жизни не вкушала ничего более изысканного. «Божественно», – сказала она с мерзким причмокиванием, доев последний, а потом еще и смачно рыгнула – как будто бы нарочно старалась вписаться в образ.

И только отодвинув опустошенную чашку и сыто откинувшись назад, она наконец заговорила.

– Значит, ты беременна.

– Кто тебе сказал? – Надя погладила живот, который был уже не особенно плоским, но пока и не вопил о ее состоянии.

– Добрые люди. Я была в Брюсселе. Но сразу же приехала.

– Значит, ты…

– Жила в Европе, – чинно сказала Лера, как будто бы она жила в пряничном домике какого-нибудь консервативного, затерявшегося в Альпах городка. – Тогда, пять лет назад, я познакомилась с одним человеком… Бритишем. Абсолютно ненормальным… По-настоящему, а не так, как говорят про просто веселых – «да он же сумасшедший!» И я влюбилась.

– А он выбил тебе зубы и подсадил на героин? – не выдержала Надя.

– Он оказался антиглобалистом. Мы стали мотаться по Европе и участвовать в митингах. Сначала у нас был трейлер – один на пятнадцать человек, но все равно удобно. Потом – палатки, потом – одна палатка, потом и ее пришлось слить. А потом я встретила в Брюсселе знакомого. Из байкерской тусовки. Он как раз и сказал, что Данила размордел и поскучнел, а ты – ждешь ребенка. И я приехала.

– Чтобы за нас порадоваться, видимо?

– Чтобы его спасти, – серьезно ответила Лера. – Потому что так быть не должно.

Надя задохнулась от возмущения, хотела нагрубить и выгнать обнаглевшую девицу, но потом подумалось, что такая реакция, наоборот, ее обрадует. Да и стоит ли принимать всерьез слова молодой старушки, которая пахнет уличной жизнью и до крови расчесывает блошиные укусы?

– Кстати, я могу принять душ? – светски осведомилась Лера, грязными ногтями поскребывая подмышку.

И Надя выдала ей чистое полотенце, а потом и чистую одежду – причем в порозовевшей от душа гостье вдруг неожиданно проснулся сноб, и она решительно отказалась от предложенной старой футболки, вместо этого выпросив «маленькое черное платье», которое ей категорически не шло. Но Наде к тому моменту хотелось одного – чтобы та наконец ушла.

Когда это случилось, Надя сперва истерически расхохоталась, потом непредсказуемо всплакнула, потом выпила земляничный компот, представив, что это и не компот вовсе, а дорогое изысканное вино. А потом сгребла в мусорный пакет вещи, к которым прикасалась Лера, – тарелку, чашку и полотенце.

Свидание с любовником подруги – это подло, пошло и весьма недальновидно, но все же иногда так сладко. Особенно если любовник вовсе не воспринимает свидание как таковое. И особенно если в его присутствии отчего-то хочется запеть. Хотя тебе не двенадцать лет, ты давно поняла, что устойчивым выражением «любовь с первого взгляда» люди, которые хотят показаться более романтичными, чем они есть на самом деле, камуфлируют желание физической близости. Простое, понятное и сытное, как свежий круассан.

Но запеть тем не менее хочется. Прямо в кофейне, где он поит тебя ванильным капучино, а ты таешь, как брошенный в кофе рафинад. Запеть. Широко открывая накрашенный рот и счастливо блестя глазами. Как Надежда Бабкина. Или Уитни Хьюстон. И особенно если свидание – это никакое и не свидание, а что-то среднее между актом милосердия и психологическим экспериментом. Других мотивов, заставляющих Бориса приглашать ее в «Старбакс» по средам, Надя придумать не могла.

Борису нравилась Марианна. Он, не стесняясь, говорил о ней. Воспевал линию ее щиколоток, сладость ее духов, утробные нотки ее смеха, особенный смысл ночей в ее компании. Так и говорил: «С ней ночи такие длинные. Я думал, в моем возрасте не бывает таких длинных ночей». А Надя улыбалась и звонко болтала чайной ложкой в стакане. Она была беременна, и в ее компании ночи были скучны и коротки. Кефир перед сном, пижама, а сам сон – как обморок, безотчетный, бесконечный, из которого выныриваешь в состоянии легкой усталости.

Марианна была влюблена как кошка. То есть это так принято говорить – влюблена как кошка, хотя на самом деле кошки никогда не влюбляются. Все ее разговоры вертелись вокруг Бориса как планеты вокруг солнца. Все сводилось к нему. Надя узнавала неловкие детали. Борис храпит на рассвете – но не грубо, а трогательно, как-то по-детски. У нее, Марианны, был когда-то персидский кот, и вот он храпел точно так же, уютно.

Борис то, Борис се. Выбирал для нее перчатки, и это был эротический акт – огладил каждый пальчик, поцеловал венерин бугорок, даже продавщица из галантерейного отдела смутилась. Пригласил ее в Суздаль. И в Рио. На Рио у него сейчас не хватит денег, так что Суздаль можно воспринимать как начало пути. Транзитная остановка между слякотной Москвой и волшебным городом, озаряемым Южным крестом. Надя слушала все это и чувствовала себя госпожой и рабыней одновременно. Ей нравилось мучить себя несколько искусственной горечью и нравилось благодарно принимать эти муки из собственных рук. А еще нравилось, что у нее есть секрет. Должно быть, впервые в жизни она осознала важность личного пространства, которого волей обстоятельств всегда была лишена. Детство в коммуналке, отрочество в оптическом прицеле бабки-гестаповки, которая рылась в ее портфеле, подслушивала невинную телефонную болтовню с подружками и вообще вела себя так, что Надя привыкла к навязанному статусу вины, срослась с ним, как с тяжелым панцирем. Два брака, один за другим. Она никогда не была одна, всегда на виду. Никогда не жила одна. У нее никогда не было отдельной комнаты. А секреты если и появлялись, то либо были до смешного будничными, либо привычно выкладывались Марианне, потому что та с детства была и личным дневником, и психоаналитиком. И вдруг – такое. Собственная территория, да такая скалистая, мшистая, темная, опасная. Конечно, фамм-фаталь она себя все равно не чувствовала (да и глупо было бы, ведь впереди, словно мирный белый парус, был ее беременный живот). Скорее, Надя ощущала себя рефлексирующей героиней скучного черно-белого европейского фильма – из тех, которые вскользь любят упоминать в светских разговорах разнокалиберные гуманитарии. Вскользь – потому что никто из них так и не сумел досмотреть кино до конца. Самоощущение казалось приятным, и порой Надя начинала подозревать, что ничего большего ей от этих странных отношений и не нужно. Только вот эта почти безболезненная льдинка в солнечном сплетении, которая застывает красивым кристаллом, как только она начинает обо всем этом размышлять.