— А Любава? Моя Любава… Она приходила? — глядя встревоженными глазами на Полю, спросила Настасья.

— Не… Нашто тут детям-то быть? Они, небось, по домам уж разбежались. Теперя долго носа не высунут — перепугалися… — покачала головой Поля.

Настасья попыталась встать.

— Куды ты? Сиди уж! — прикрикнула на нее женщина. — Куды собралась-то?

— Домой надо… Любава одна там совсем перепугается… — ответила Настасья, пытаясь встать на ноги. — А ну и обожжется еще, лампу запаливать коль станет. Да и голодная она, поди…

Полина помогла ей подняться на ноги. Голова снова закружилась, женщину повело в сторону, и она всем весом буквально повисла на Полине, не дававшей ей упасть.

— Вот и куды собралась? Говорю же, посиди маленько, — ворчливо отчитывала ее Поля. — А то и поспи. Как станем уходить, помогу до дома дойти, а там уж отлежишься. Ниче там без тебя не случится.

— Любава… — начала было Настасья.

— Да спит небось уж давно Любава твоя! Нешто дите совсем малое, неразумное? Уж скоро шесть лет девке! Так и станешь с нею нянькаться? — уже не ворчала, а по-настоящему ругалась Полина. — Ну куды это годится? Что, и лампу запалить не сможет? Посидит без тебя маленько, не обломится!

— Нет, пойду я… Тревожно мне, неспокойно. Беду сердце чует… Найди мне палку, да пойду… — покачала головой Настасья.

— Чаво каркаешь? Беду она чует… Мало беды тебе? Еще хотца? — уперла руки в бока Полина. — Где я тебе палку щас сыщу? Сиди, али полежи покамест, а я скоро ворочусь да провожу тебя, — Поля, еще раз строго взглянув на сидящую Настасью, повернулась и ушла.

Настасья, посмотрев вслед уходящей женщине, вздохнула. Тревога не давала покоя, разъедала душу. Сидеть спокойно и ждать, а тем более уснуть она не могла. Настасья, перевернувшись, встала на колени, постояла так, затем потихоньку поднялась на ноги. Переждав, пока голова перестанет кружиться, она, словно пьяная, побрела домой.

Дом был темен и тих. Ни единого отблеска огня не было в окнах. Сердце снова забилось чаще, к горлу подступила тошнота. С трудом преодолев ступеньки крыльца, Настасья зашла в дом.

— Любава, доченька… — позвала она тихонько, боясь перепугать ребенка громким голосом. Ответом ей была тишина.

Запалив лампу, она прошла в комнату дочери. Все, как и было днем: вещи разбросаны, кровать застелена и несмята. С тревожным сердцем Настасья метнулась в свою комнату. Пусто. Заглянула на печь, проверила все шкафы, все лавки, закоулки, даже в сундук посветила — нет Любавы. По щекам Настасьи покатились слезы. Куда бежать, где еще искать Любаву, она не знала.

Сев на ступеньки и вытерев со щек мокрые дорожки, она начала думать. Куда могла побежать дочь? Женщина перебирала в уме все возможные варианты, где могла укрыться девочка, отбрасывая их один за другим. И вдруг ее озарило — с другими ребятами могла прятаться! Надо спросить у них. Уж дети-то всегда знают пару десятков укромных местечек, где можно схорониться.

Едва поднялось солнце, Настасья побежала по соседям. Но тем было не до нее. Люди смотрели на нее пустыми заплаканными глазами и качали головами. Она останавливала каждого ребенка и выпытывала про Любаву. Но девочку никто не видел.

Настасья искала Любаву седьмицу. Все глаза выплакала, всю речку излазила, в тайгу уходила аж на два дня — все бесполезно. В то, что Любава могла уйти в тайгу, Настасья не верила. Слишком хорошо знала дочку, да и дитя, выросшее неподалеку от тайги, прекрасно знает, чем грозит лес. И медведей девочка боялась, даже на ближайшие опушки за ягодами с матерью ходить отказывалась. Ну боялась Любава леса, не могла она туда пойти! Настасья пыталась выспрашивать появлявшихся комиссаров — бесполезно. Девочка как в воду канула.

Спустя седьмицу Настасья вдруг перестала спать ночами. Бабы заметили, что неладное что-то с нею деется. Бродит, шепчет, днем засыпает. Искать дочку перестала, только к вечеру воды стала в дом натаскивать. Все ведра, все бочки водой залила. И как вечер, Настасья к колодцу за водой идет. И носит, и носит воду, покуда совсем не стемнеет. А как стемнеет, сядет в горнице в темноте, все чашки, все плошки водой зальёт и сидит.

Ну, бабы глядели на то день, глядели два, седьмицу глядели. Стирать Настасья не стирает, готовить не готовит, скотины нету, огород поливать не надо… Да и не ходит Настасья туда боле. Нашто ей стока воды?

Не выдержали бабы, собрались у колодца, ждут. Вскоре и Настасья с коромыслом объявилась. Молча к колодцу подошла, лишь головой кивнула, баб поприветствовав. Молча воду набирать стала.

— Настёна, ты, никак, стирку затеяла? — Арина, самая бойкая из баб, первой и беседу начала. — Чаво ж среди недели-то?

— А? — словно проснулась Настасья и подняла взгляд на Арину, стоявшую подле нее, уперев руку в бок. — Нет, не стирку… Любава и не пачкается совсем, стирать неча… — рассеянно ответила она. Постояла с колодезным ведром в руках, посмотрела на него, на свои ведра, и вновь стала воду зачерпывать, забыв вылить прежде набранную в свое ведро.

— Да на чтож тогда тебе стока воды надобно? Кажный день по скока раз на колодец ходишь? Да все ввечеру… — не скрывая любопытства в голосе, присоединилась к Арине и Нюрка.

— Дочка пить просит… — выливая воду в свое ведро, так же рассеянно проговорила Настасья.

— Да какая ж дочка-то! Настёна, в своем ли ты уме? Пропала ж дочка-то твоя! — охнули бабы.

— Нет… Возвращается Любава. Кажную ночку приходит, а к утру сызнова уходит. Пить она хочет, пить просит… Да тока никак я угодить ей не могу. Не берет Любава воду, как ни прошу, как ни умоляю. Во что только не наливала — не берет. С откудова тока воды не предлагала — глядит на нее, и пить просит… — по ввалившимся щекам Настасьи потекли слезы. — Уж я и в ковшике ее любимом, резном, ей давала, и в кружечку ее лила, и в свою тож, и в ту, что завсегда просила… Смотрит, да пить просит… — Настасья, выронив ведро из рук, стояла и почти шептала слова. Потом, вдруг встряхнувшись, будто вспомнила что, схватила коромысло и поспешила к дому.

Охнув, бабы в онемении смотрели ей вслед, а после, сдвинув головы, зашептались.

Стала Настасья таять день ото дня. Увидит где какую посудину необычную — выпросит. На коленях стоять будет, умолять, слезами заливаться, но выпросит. Отнесет домой, водой наполнит, сядет в горнице и дочку ждет. Вся деревня шепталася о ней, да тока во мнениях сойтись не могли. Чуть даже не подралися, а бабы так сцепились у колодца, что водой разливать пришлось, благо, в колодце воды хватает.

Одни-то твердили, что умом Настасья тронулась, дочку потерявши. А может, оттого, что по голове ее сильно стукнули. И теперь ее надобно в специальную клинику везть. Есть, сказывали, такие при монастырях, для умом скорбных. Вот тока где та клиника? А кто свозить станет?

Другие спорили, что неспроста то. С Любавой чтой-то случилось, померла, вот и ходит к матери, и ходить станет, покуда с собой не заберет. А на Настасью глянешь — и сразу ясно, что скоро уж она к дочке-то уйдет. Вот тело бы девкино найти да закопать, как положено, да отпеть бы ее — глядишь, и упокоилась бы ее душа, перестала бы мать тиранить…