В субботу, 27 февраля, в семь часов вечера, когда стемнело, мы покинули квартиру Гембчинских… На площади Унии мы взяли рикшу и без приключений добрались до Пулавской. В подъезде никого не было, мы быстро взбежали по лестнице на пятый этаж.

Небольшая квартира оказалась уютной и красиво обставленной. В нише располагался вход в туалет, напротив — внушительных размеров встроенный шкаф, а рядом газовая плита. В комнате стояли большой диван, шкаф для одежды, полочка с книгами, столик и удобные кресла. В маленькой библиотечке было много нот и партитур; нашлось там и несколько научных книг. Я чувствовал себя как в раю. В первую ночь почти совсем не спал, потому что хотел насладиться лежанием на настоящем диване с прекрасными пружинами.

На другой день пришел Левицкий со своей знакомой, пани Мальчевской, и принес мои вещи. Мы обсудили проблему моего питания и то, как мне следует вести во время переписи населения, которая ожидалась завтра. Я должен был весь день пробыть в туалете, запершись изнутри на ключ, так же, как недавно в алькове художественной мастерской. Мы предполагали, что, даже если полицейские во время переписи вломятся в квартиру, они наверняка не заметят маленькой двери, за которой я спрячусь. В крайнем случае они примут ее за закрытую дверцу стенного шкафа.

Я ни в чем не отступил от нашего стратегического плана. Нагрузившись книгами, с самого утра я отправился в это помещение, не рассчитанное на длительное пребывание, и терпеливо пробыл там до самого вечера, уже с полудня мечтая только об одном — расправить ноги.

Все эти предосторожности оказались излишними: никто не приходил, кроме обеспокоенного Левицкого, который заглянул под вечер полюбопытствовать, как я. Он принес водку, колбасу, хлеб и масло. То был царский ужин.

Перепись населения была предпринята для того, чтобы разом выявить всех евреев, скрывавшихся в Варшаве. Меня не нашли, и это вселило новую надежду. Договорились, что Левицкий, который жил довольно далеко отсюда, будет навещать меня два раза в неделю и привозить еду.

Следовало чем-то заполнить время тоскливого ожидания между его визитами. Я много читал и учился готовить вкуснейшие блюда по рецептам жены доктора Мальчевского. Приходилось все делать бесшумно, ходить на цыпочках, медленно, чтобы, упаси боже, не удариться обо что-нибудь рукой или ногой. Стены были тонкие, и любое неосторожное движение могло выдать мое присутствие соседям. Я слышал абсолютно все, что происходило у них, особенно у тех, что слева.

Судя по голосам, там жила молодая пара. Каждый вечер они начинали с нежностей вроде «песик» и «котик», но этой гармонии уже через четверть часа приходил конец, разговор шел на повышенных тонах, а шкала эпитетов расширялась, распространяясь не только на домашних животных, но и на крупный рогатый скот. Потом, кажется, наступал акт примирения. Голоса на какое-то время стихали, и в финале звучал третий голос — рояля, по клавишам которого молодая жена ударяла, фальшивя, зато с чувством. Но это бренчание длилось недолго. Звук обрывался, и взвинченный женский голос начинал сначала:

— Я не буду больше играть! Ты всегда отворачиваешься, когда я играю…

Далее снова следовала серия из жизни животных.

Слушая все это, я думал с душевным волнением, как был бы счастлив, если бы у меня здесь оказалось пианино, пусть даже такое расстроенное, как то, за стеной, которое служило причиной семейных ссор.

Проходили дни. Регулярно, два раза в неделю, меня навещали пани Мальчевская или Левицкий, принося еду и последние политические новости. Ничего утешительного: к сожалению, советские войска оставили Харьков. Союзники оставили Африку. Проводя дни в размышлениях из-за вынужденного безделья, я все чаще возвращался памятью к пережитому ужасу, убитым родным, и все большее впадал в отчаяние и депрессию. Глядя в окно на обычную уличную жизнь и попрежнему спокойно разгуливающих по улице немцев, я начинал думать, что это — навсегда. Что же тогда будет со мной? После стольких лет бессмысленных страданий меня все же найдут и убьют. В лучшем случае я успею покончить с собой, чтобы не попасть в лапы немцам.

Настроение поднялось, когда началось большое наступление союзников в Африке, приносящее одну победу за другой.

Был жаркий майский день, когда ко мне неожиданно явился Левицкий. Я как раз варил себе суп. Взбежав на пятый этаж, он никак не мог отдышаться и не сразу сумел выдать новость, ради которой пришел сюда: немецко-итальянская оборона в Африке сломлена полностью. Если бы все это произошло раньше! Если бы союзники победили сейчас в Европе, а не в Африке, я бы еще обрадовался. Тогда, может быть, восстание горстки оставшихся в живых евреев в варшавском гетто имело хотя бы минимальный шанс на успех.

Вместе с хорошими новостями, которые приносил Левицкий, становились известны страшные подробности трагической схватки с немцами моих братьев, решивших хотя бы напоследок, пусть даже ценой собственной жизни, оказать им активное сопротивление, вступив в неравный бой, чтобы выразить свой протест против немецкого варварства. Из подпольных листков, которые до меня доходили, я узнал о вооруженном восстании евреев, о боях за каждый дом, за каждую улицу, а также о больших потерях немцев, которые в течение нескольких недель не могли, несмотря на применение артиллерии, танков и авиации, сломить повстанцев, значительно уступавших им в силе.

Никто из евреев не давался немцам в руки живым. Когда те занимали какой-нибудь дом, остававшиеся в нем женщины несли детей на последний этаж и бросались с балкона вниз. Вечером, перед сном, высунувшись из окна, я видел на юге Варшавы отблески огня и тяжкие клубы дыма, застилавшие прозрачное небо, усеянное звездами.

В начале июня ко мне неожиданно, в необычное для него время — прямо в полдень — пришел Левицкий. Но на этот раз без хороших новостей. Он был небрит, под глазами круги, как после бессонной ночи, и вид имел встревоженный.

— Одевайся! — приказал он шепотом.

— Что случилось?

— Вчера вечером мою комнату у Мальчевских опечатало гестапо, они могут прийти сюда в любую минуту. Надо немедленно бежать.

Бежать? Среди бела дня? Для меня это равнялось самоубийству.

Левицкий потерял терпение.

— Поторопись, наконец! — настаивал он.

А я, вместо того, чтобы собирать сумку, не двигался с места. Ему захотелось меня как-то приободрить, вселить мужество.

— Тебе нечего бояться, — говорил он, нервничая, — все готово, недалеко отсюда тебя ждут и проводят в безопасное место.

Но у меня все равно не было желания никуда идти. Будь что будет! Левицкий скроется, и гестапо его не найдет. А я, в случае чего, предпочитаю покончить с собой здесь, чем снова скитаться, — просто уже нет на это сил. Каким-то чудом смог его в этом убедить. На прощание мы обнялись, почти уверенные, что никогда больше не увидимся, и Левицкий ушел.

Я стал кружить по комнате, которую до сих пор считал самым безопасным местом на земле, — теперь она казалась мне клеткой. Я был в заперт, как зверь, и приход мясников, которые с удовольствием меня прикончат, был лишь вопросом времени. В тот день, в ожидании смерти, которая все медлила, я, ни разу в жизни не бравший в рот сигареты, выкурил, наверное, сотню, из тех, что оставил Левицкий.