Я знал, что обычно гестапо приходит вечером или рано утром. Не раздеваясь и не зажигая света, я всматривался в решетку балкона, которая виднелась через окно, и прислушивался к малейшим звукам, доносившимся с улицы или с лестницы. В ушах все время звучали слова Левицкого. Уже взявшись за ручку двери, он вдруг обернулся, подошел ко мне и, еще раз обняв, сказал:

— Если они появятся и ворвутся в квартиру, прыгай с балкона. Они не должны взять тебя живым! — И добавил, чтобы мне было легче на это решиться: — Я им тоже не дамся — у меня всегда с собой яд.

Было уже поздно. Движение на улице совсем затихло, в доме напротив гасли огни — один за другим. Немцев все не было.

Я чувствовал себя совершенно измотанным. Уж если им суждено прийти, пусть это случится как можно скорее. Я не хотел ожидать смерти так долго. Спустя какое-то время пришло в голову, что не обязательно прыгать с балкона. Мне подумалось, что лучше повеситься, такой способ свести счеты с жизнью, не знаю уж почему, показался мне более легким и быстрым. Попрежнему не зажигая в комнате света, я принялся искать веревку. Наконец мне удалось найти довольно крепкий кусок на стеллаже за книгами. Я снял картину со стены над полкой, проверил, крепкий ли крюк, сделал петлю и стал ждать. Гестапо не пришло.

Не пришло ни утром, ни в последующие дни. Лишь поздним утром в пятницу, ближе к полудню, когда после бессонной ночи я лежал одетый на диване, снаружи донеслись звуки стрельбы. Я быстро подошел к окну. По улице, растянувшись по всей ее ширине от дома до дома, двигалась цепь жандармов, беспорядочно стреляя в разбегавшихся людей. Потом подъехали на грузовиках эсэсовцы и окружили большой отрезок улицы, где стоял и мой дом. Гестаповцы входили группами поочередно во все дома и быстро возвращались, выводя из них мужчин. Вошли они и в наше парадное.

Теперь уже не было ни малейших сомнений в том, что меня найдут. Я пододвинул кресло к книжной полке, чтобы легче дотянуться до крюка, приготовил веревку и подошел к двери, чтобы прислушаться. С нижних этажей доносились крики немцев. Через полчаса все снова утихло. Я поглядел в окно: блокаду сняли, а грузовики СС уехали.

Значит, пронесло.

После этих дней постоянного наряжения меня ждала новая беда: голод, который не доводилось испытывать и в худшие времена лишений в гетто.

С момента ухода Левицкого прошла неделя. Гестапо не появлялось. Постепенно я стал успокаиваться, но возникла опасность другого рода: запасы продуктов кончались. Оставалось еще немного фасоли и крупы. Я ограничивался двумя приемами пищи в день. Варил себе суп из ложки крупы и десяти зерен фасоли, но, несмотря на такую экономию, еды могло хватить всего на несколько дней.

Однажды утром к дому, где я жил, опять подъехал немецкий армейский автомобиль. Оттуда вылезли двое эсэсовцев, один из них с какой-то бумажкой в руках, и вошли в здание. Я был уверен, что это за мной, и снова стал готовиться к смерти. Но и на этот раз им нужен был не я.

Продукты кончились. Уже два дня я ничего не ел. Оставалось выбирать одно из двух: умереть с голоду или рискнуть и купить хлеб у ближайшей уличной торговки. Я предпочел второе. Тщательно побрился, оделся и в восемь утра, стараясь вести себя совершенно спокойно, вышел из дома. Несмотря на мои явно «неарийские» черты лица, никто не обратил на меня внимания. Я купил хлеб и вернулся. Это было 18 июля 1943 года. Этой единственной буханкой — на большее не было денег — я питался до 28 июля, то есть целых десять дней.

Утром 29 июля раздался тихий стук в дверь. Я затаился. Тогда кто-то осторожно вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Вошел неизвестный мне молодой человек. Быстро закрыв за собой дверь, он шепотом спросил:

— Не было ничего подозрительного?

— Нет.

Только теперь его взгляд остановился на мне. Осмотрев меня с ног до головы, пришедший удивился:

— Вы живы?

Я пожал плечами. Вряд ли меня можно спутать с мертвецом, так какой смысл отвечать? Он усмехнулся и наконец решил открыться, что он — брат Левицкого. Пришел, чтобы сказать, что завтра мне принесут еду, а через несколько дней переведут в другое место, поскольку гестапо по-прежнему ищет Левицкого и все еще может сюда нагрянуть.

Через день действительно пришел инженер Гембчинский с каким-то человеком, которого представил мне как радиотехника по фамилии Шалас, добавив, что он участник подполья и ему можно доверять. Гембчинский бросился ко мне с объятиями: он был абсолютно уверен, что я уже умер от истощения. Рассказал, как все знакомые волновались за меня, потому что долгое время невозможно было и близко подойти к этому дому, взятому агентами полиции под постоянное наблюдение. Теперь, когда наблюдение снято, они решили забрать тело и похоронить его как подобает. С этой минуты мною по поручению подпольной организации займется Шалас.

Но он оказался довольно странным опекуном: заходил раз в десять дней, принося совсем немного еды и объясняя, что на большее у него не было денег. Поэтому я отдавал ему на продажу свои последние вещи, но почти всегда оказывалось, что их у него украли, и опять он приходил со столь малым количеством еды, что их могло хватить от силы на два дня, и мне, бывало, приходилось растягивать их на две недели. Когда, потеряв последние силы от голода, я лежал в постели, уверенный, что на этот раз действительно умру, Шалас снова появился и что-то принес — ровно столько, чтобы я не умер и продолжал мучиться. Всегда сияющий, с отсутствующим видом он задавал мне один и тот же вопрос:

— Как там, живой еще?

Я был живой, хотя от голода и переживаний заработал желтуху. Шалас не принял этого близко к сердцу. Рассказал мне забавную, с его точки зрения, историю о своем дедушке, которого неожиданно бросила невеста, узнав, что он заболел желтухой. Желтуха, по мнению Шаласа, была пустяком, из-за которого не стоило огорчаться. В качестве утешения сообщил мне, что союзники высадились на Сицилии, попрощался и ушел. Это была наша последняя встреча. Больше он не показывался, хотя прошло десять дней, двенадцать, две недели…

Мне нечего было есть. Не было даже сил, чтобы подняться и добрести до крана с водой. Если бы сейчас появлось гестапо, я не смог бы даже повеситься. Большую часть дня я лежал в летаргии, а просыпаясь, испытывал страшные мучения. У меня уже начали пухнуть лицо, руки и ноги, когда неожиданно пришла жена доктора Мальчевского, о которой мне было известно, что ей пришлось бежать вместе с мужем и Левицким из Варшавы и скрываться. Уверенная, что у меня все в порядке, она зашла просто поболтать и попить со мной чаю. Мальчевская рассказала, что Шалас собирал для меня деньги по всей Варшаве и собрал много, потому что никто их тогда для спасения людей не жалел. При этом он уверял моих друзей, что навещает меня ежедневно и что я ни в чем не нуждаюсь.

Вскоре жена доктора покинула Варшаву, заранее снабдив меня продуктами и обеспечив более надежную помощь. К сожалению, ненадолго.

12 августа в полдень, когда я, как обычно, собирался варить суп, кто-то попытался ворваться ко мне в квартиру. В дверь не стучали, как обычно делали друзья, приходившие ко мне, а просто ломились. Значит, немцы. Но голоса, доносившиеся снаружи, принадлежали женщинам. Одна из них закричала: