Наконец, я подошла к последнему портрету Теа, в нижнем правом углу, на котором видно того самого мужчину, который в три часа ночи появился у дверей квартиры и кричал на своего отца. Конечно, на фото его лицо расслаблено. Лицо, испещренное морщинками в уголках глаз и губ, – первые признаки уходящей молодости, – и надрез на переносице, намекавший на нечто более жестокое. Джин сказал, что шрам – подарок на память о поножовщине. «Поножовщина?» – переспросила я, но он ответил, что больше ничего не имеет права рассказывать.

В промежутках между четырьмя портретами я разложила около двадцати фотографий поменьше, пытаясь сохранить хронологию. Судя по фотографиям, у Теда было много друзей. Больше половины снимков запечатлели его в большой компании улыбающихся или смеющихся солдат. Еще там была фотография Теда на койке, он читал. «Холодный дом». Кто бы мог подумать? Я подняла фотографию с пола, повернула и открыла заднюю часть рамки. На обороте снимка было что-то написано размашистым почерком. «Этот ваш Диккенс очень даже ничего, – написал Тед, – только я быстрее состарюсь, чем закончу эту книгу». Я закрыла рамку, опустила фотографию на место и выбрала другую. На всех фотографиях обнаружились краткие подписи Теда, даже на портретах. Я чувствовала себя египтологом, которому вдруг вручили Розеттский камень. Десяток фраз едва ли можно было назвать автобиографией, но это было уже что-то.

Один из снимков меня очень заинтересовал: он был не похож на другие. Без рамки, в конверте с почтовым штемпелем воинской части Форт Брэгг, отправленный прошлым мартом, сразу после смерти Теда. На снимке Тед был не в военной форме – серьезно, я даже его не узнала, – но решила, что это он лишь по той причине, что снимок оказался среди остальных. На снимке был мужчина с густой, темной бородой, в тюрбане, тяжелом коричневом пальто, свободных рыжевато-коричневых штанах и высоких сапогах. Он сидел, скрестив ноги; перед ним на земле лежал пулемет. Его окружала голая и безводная местность. Он читал; приглядевшись, я заметила, что это был тот же самый экземпляр «Холодного дома», который он читал на своей койке, однако по виду книги было понятно, что ее потрепало жизнью. Я перевернула фото и прочла: «Даже здесь мне не скрыться от него». «Здесь», как я поняла, было где-то в Афганистане. Я хотела расспросить Роджера об этом снимке, зачем Тед переоделся в афганца, но это как-то вылетело у меня из головы.

Я планировала разместить все фотографии в одно место: портреты в ряд, а под ними фото поменьше. Но в итоге решила развесить их по всему дому. Этим я хотела сохранить память о Теде в нашей повседневной жизни, поздравить его, так сказать, с возвращением. И надеялась, что они избавят меня от всепоглощающего ощущения Дома, его незримых измерений. Роджер ни словом не обмолвился о моем решении, но время от времени я замечала, как он останавливался у стены, замечая фотографию, которую я повесила. И почему Теду нельзя было стать частью нашего нового дома?

* * *

Как бы я хотела сказать, что переезд в Дом Бельведера оказал благотворное влияние на Роджера. Но с самого начала пребывание в этом доме очень плохо сказывалось на его состоянии. Он изо всех сил старался казаться счастливым, и, может, и был счастлив, но счастье это было вымученным. Он натягивал улыбку как солдат свой мундир – потому что так надо. Стоило только обратить на это внимание, как он начинал заверять, что был вполне удовлетворен. Порой, однако, я замечала проблески настоящего Роджера, словно ему не терпелось сорвать маску и вздохнуть спокойно. Поскольку возвращение в этот дом было его идеей, он считал, что не имеет права давать слабину.

Через неделю после окончания переезда мы вместе сидели в гостиной и читали. Я сидела на диване, Роджер наслаждался креслом, прибывшим накануне. На фоне тихо играла «Kind of Blue» Майлса Дейвиса. Было еще не поздно – в лучшем случае, половина одиннадцатого, – но казалось, что наступила глубокая ночь. Знаешь, как иногда бывает. Рано встаешь, весь день занимаешься делами, а вечером можно наконец-то расслабиться, и кажется, что время тянется, как ириска. Читаешь и думаешь, что, должно быть, прошло несколько часов, но, оказывается, часы отсчитали только пятнадцать минут. Только вот телевизор включать нельзя. Как только включишь – чары разрушены.

Так вот, я сидела на диване, читала роман «Блаженство», который мне посоветовал почитать один из моих студентов, и постепенно начинала ощущать окружавший меня Дом. Это чувство никогда напрочь не исчезало, но, в основном, оно походило на фоновый шум, как и звуки проезжающих мимо машин: ты их слышишь, но не отдаешь себе в этом отчет. Тем вечером… Словно громадный фургон полз по дороге, сотрясая своим движением дом и воздух. Большой и громкий фургон; его нельзя было не заметить. Меня охватило уже знакомое, но усилившееся в несколько раз ощущение пространства, будто комнаты стали просторней, вмещали в себя намного больше, чем казалось. Дом расширялся вглубь. Со своего места на диване в гостиной я чувствовала, как Дом расползается во все стороны. Холод… Внезапно ртуть в градуснике перешла в свободное падение. На мне была футболка и спортивные штаны, и тут на меня резко обрушился ледяной холод. Изо рта вырывались клубы белого пара. Холод струился из зеркал, стен, окон. Мне казалось, я вижу, как он кружится по комнате. С резким падением температуры я ощутила запах: угольный привкус сгоревшего на гриле мяса, с выкипевшей кровью, расплавленным жиром и обугленной плотью. Воздух наполнился крошечными хлопьями, похожими на снежинки, но черными. Дом вокруг меня начал колыхаться, словно я стояла на палубе неуправляемого громадного круизного корабля, свободно качающегося на вздымающейся и опускающейся груди океана. Я была в полной уверенности, что если выгляну в окно, то увижу проплывающий мимо пейзаж. Угольные хлопья вились вокруг меня, скользя по холодному воздуху. Я… Однажды, в старшей школе, когда я еще курила травку, кто-то поделился со мной не самым качественным товаром. Не знаю, что с ней было не так, но из-за нее я была… Плохо понимала, что происходит, как будто что-то было не так с миром, и я чувствовала, но не могла понять, что именно. А еще у меня кружилась голова, и меня тошнило. И вот этот случай – единственное, с чем я могу сравнить произошедшее тем вечером.

Безумие. Я встала и, едва не упав, сказала:

– Что, черт возьми, происходит?

Лицо Роджера было бледным – как там говорят, как мел? – и даже бледнее. Он уронил книгу и вцепился в подлокотники кресла как астронавт, которого запустили на орбиту. Его взгляд устремился на разворачивавшуюся перед ним картину, и она отражалась на его лице: на нем застыло выражение человека, который лицезрел нечто, находящееся вне пределов его понимания. Я воскликнула:

– Роджер!

Ничего. Продираясь сквозь холод, я, пошатываясь, подошла к нему. Толкнула его в плечо.

– Роджер!

Он вздрогнул и заморгал. Открыл рот.

– Роджер.

Воздух прочистился. Вместе с ним растаяли черные хлопья и рассеялось горелое зловоние. В комнате все еще царил холод, но его поток иссяк.

– Я в порядке, – ответил Роджер дрожащим голосом.

– Не ври мне, – сказала я, – ты не в порядке, и я не в порядке. Что, черт возьми, сейчас произошло?