— Ты никогда не говорил правильнее, Рэй.

Проповедница подошла к нам: заметила — особенно меня. На самом деле, она даже назвала меня «своим дорогим»:

— Я вижу по глазам — ты понимаешь каждое слово, что я говорю, дорогой мой. Я хочу, чтобы ты знал: я хочу, чтобы ты попал на Небо и был счастлив. Я хочу, чтобы ты понимал каждое мое слово.

— Я слышу и понимаю.

Через дорогу там был новый буддистский храм, который пытались построить какие-то чайнатаунские китайцы из Торговой Палаты — сами: однажды ночью я проходил мимо, пьяный, и помог им затащить внутрь тачку с песком; то были такие пацавы-идеалисты в духе Синклера Льюиса[24], впередсмотрящие, они жили в приличных домах, но надевали джинсы, выходя на работу — строить храм, совсем как в каком-нибудь городке на среднем Западе такие же среднезападные мальчишки с яснолицым вожаком, этаким Ричардом Никсоном[25], а вокруг — сплошная прерия. Здесь, в сердце невероятно изощренного маленького города под названием Сан-Францисский Чайнатаун, они занимались тем же самым, только храм их был храмом Будды. Странно, но Джафи не интересовал буддизм Чайнатауна Сан-Франциско, поскольку это был традиционный буддизм, а не дзэн художников и интеллектуалов, который он любил; я же пытался заставить его увидеть, что всё — одно и то же. В ресторане мы ели палочками, и нам нравилось. Теперь он прощался со мной, и я не знал, когда увижу его снова.

За спиной у цветной женщины стоял мужчина, он раскачивался, закрыв глаза, и повторял:

— Это так. — Она сказала нам:

— Боже благослови вас обоих, парнишки, что выслушали то, что я должна была сказать. Помните, что мы знаем: все выходит хорошо у тех, кто любит Бога, и для тех, кто призван согласно Его замыслу. Послание к Римлянам, восемь-восемнадцать, парнишки[26]. И вас ожидает новое поле, только не забудьте выполнить каждое ваше обязательство в жизни. Слышите?

— Да, мэм, до встречи. — Я сказал Джафи «до свиданья».

Несколько дней я погостил у семьи Коди в горах. Он был невероятно опечален самоубийством Рози и все повторял, что должен молиться за нее денно и нощно именно в этот ответственный момент, когда ее душа, поскольку она была самоубийцей, еще порхает над поверхностью земли, готовая попасть либо в чистилище, либо в ад.

— Мы должны провести ее в чистилище, чувак. — Поэтому я помогал ему молиться, когда спал на его лужайке в своем новом спальнике. Днем я записывал, доставая из нагрудного кармана блокнотик, стишки, которые мне читали его дети: «Юу-хуу… юу-хуу… Я к тебе иду… Буу-хуу… буу-хуу… я тебя люблю… Боо-боо… синее небо… Я выше тебя… буу-хуу… буу-хуу…» А Коди в это время говорил мне:

— Не лакай так много этого винища.

К концу дня в понедельник я сидел на товарном дворе в Сан-Хосе и ждал дневного «зиппера» в четыре тридцать по расписанию. Но у него сегодня оказался выходной, поэтому пришлось дожидаться «ночного призрака» в полвосьмого. А тем временем, пока темнело, я приготовил себе банку макаронов на индейском костерке из веточек в глубине густых зарослей прямо у полотна и поел. «Призрак» был уже на подходе. Дружелюбный стрелочник сказал мне, что на него лучше не садиться, потому что на стрелке стоит бык с фонарем, он увидит, если кто-то будет выезжать, позвонит в Ватсонвилль, и там его снимут.

— Теперь, когда зима, мальчишки вламываются в опечатанные вагоны, бьют стекла, бросают на полу бутылки — безобразничают, в общем.

Я пробрался к восточному концу депо, таща свой тяжелый мешок на весу, и поймал «призрак» на выезде, дальше стрелки с быком, расстегнул спальник, снял башмаки, подложил их под вывернутую и туго скрученную куртку, скользнул внутрь и прекрасно и радостно проспал до самого Ватсонвилля, где прятался в кустах до сигнала «путь свободен», потом забрался снова и продрых всю ночь, летя по невероятному побережью и — о Будда, твой лунный свет, о Христос, твой волнорез на море, море, Сёрф, Тангер, Гавиота, поезд мчит со скоростью восемьдесят миль в час, а я, тепленький, как гренка, в собственном спальничке, лечу себе и буду дома на Рождество. На самом же деле, я проснулся лишь около семи утра, когда поезд медленно втягивался на лос-анжелесский товарный двор, и первым делом увидел, натягивая ботинки и собирая шмутки, чтобы спрыгнуть, — железнодорожника, который махал мне и кричал:

— Добро пожаловать в Эл-Эй!

Выбираться оттуда надо было побыстрее. Смог был тяжелым, у меня от него слезились глаза, воздух вонял — настоящая преисподняя, а не Л. А. К тому же, от детишек Коди я подхватил простуду — этот старый калифорнийский вирус, — и теперь мне было погано. Я умылся водой, струйкой текшей из вагона-холодильника, набирая ее в ладони и плеская на лицо, почистил зубы, причесался и пошел в Л. А. — времени у меня оставалось до половины восьмого вечера, когда я планировал сесть на первоклассный товарняк-«зиппер» до Юмы, Аризона. В ожидании я провел жуткий день. Пил кофе в кофейнях на Скид-Роу, на южной Мэйн-стрит: кофе с пончиками — семнадцать центов.

Под вечер я уже шастал по округе, поджидая поезд. В дверях сидел какой-то бродяга, наблюдая за мной со странным интересом. Я подошел к нему поговорить. Он рассказал, что был морским пехотинцем в Патерсоне, Нью-Джерси, и через некоторое время извлек клочок бумаги, который читал иногда в поездах. То была цитата из Дигха Никайя, слова Будды. Я улыбнулся; я ничего не сказал. Он оказался замечательным говорливым бродягой — бродягой, который не пьет, хобо-идеалистом; он сказал:

— А что тут такого? Мне так нравится. Уж лучше я буду прыгать на поезда по всей стране и готовить себе еду в консервных банках на костре, чем буду богатым, и у меня будет дом и работа. Я доволен. У меня раньше был артрит, знаешь ли, я много лет лежал в больнице. Я нашел способ его вылечить, а потом пустился в путь — и вот с тех пор я в дороге.

— А как ты вылечил свой артрит? У меня самого — тромбофлебит.

— Правда? Ну тебе тоже поможет. Просто стой на голове по три минуты в день — или, может, по пять. Каждое утро, когда я просыпаюсь — хоть на дне реки, хоть прямо в поезде на ходу, — я подстилаю маленький коврик и становлюсь на голову, считаю до пятисот — это ведь как раз где-то три минуты, правда? — Его сильно беспокоило: если считать до пятисот, то составит ли это три минуты? Забавно. Наверное, в школе он был не в ладах с арифметикой.

— Ага, примерно так.