— А где «зиппер»?

— Он через Эль-Сентро не идет. — Я подивился собственной глупости. — Единственный товарняк, который ты можешь поймать, ходит через Мексику, потом Юма, но тебя там найдут и ссадят, и ты, парень, очутишься в мексиканской каталажке.

— Мексики с меня уже хватит, спасибо. — Поэтому я отправился в город на центральный перекресток, где машины сворачивали на восток, к Юме, и стал голосовать. Целый час не везло. Вдруг на обочине затормозил большой грузовик; водитель вышел и стал возиться со своим чемоданом.

— Вы едете на восток? — спросил я.

— Как только передохну в Мехикали. Ты знаешь что-нибудь про Мексику?

— Прожил там несколько лет. — Он смерил меня взглядом. Это был такой добрый малый — толстый, счастливый, типичный парень со Среднего Запада. Я ему понравился.

— Покажешь мне сегодня вечером что почем в Мехикали, и я довезу тебя до Тусона.

— Клево! — Мы влезли в кабину и отправились обратно в Мехикали по той же самой дороге, по которой я только что проехал автобусом. Но если до самого Тусона, то оно того стоило. Мы оставили машину в Калехико, где теперь, в одиннадцать часов, все было тихо, перешли в Мехикали, и я увел его от ловушек для туристов в старые добрые салуны настоящей Мексики, где были девчонки по песо за танец, неразбавленная текила и веселье било ключом. Это была грандиозная ночь, он танцевал и оттягивался, фотографировался с сеньоритой и выпил примерно двадцать стопок текилы. Где-то посреди ночи мы закорешились с цветным парнем, он оказался каким-то гомиком, но ужасно смешным, и привел нас в бордель, а потом, когда мы оттуда выходили, мексиканский мусор отобрал у него нож на пружине.

— За последний месяц эти сволочи крадут у меня уже третий, — сообщил он.

Наутро Бодри (шофер) и я вернулись к грузовику с мутными глазами и бодуном, и он не стал тратить времени попусту, а погнал прямиком в Юму, не заезжая в Эль-Сентро — по отличному пустому Шоссе 98 сотню миль напрямик после того, как вжарил под 80 у Грэй-Уэллс. Вскоре мы уже действительно въезжали в Тусон. За Юмой мы слегка пообедали, и теперь он сказал, что проголодался и хочет хорошенького бифштекса.

— Вот только в шоферских рыгаловках стейки для меня — слишком маленькие.

— Так ты притормози у какого-нибудь супермаркета на шоссе в Тусоне, я куплю двухдюймовый шмат мяса на косточке, потом встанем в пустыне, я разожгу костер и замастрячу тебе величайший стейк в твоей жизни. — Он на самом деле мне не поверил, но я так и сделал. Проехав городские огни Тусона, он в пылавших красных сумерках остановился посреди пустыни, я разложил костер из мескитовых веточек, потом подбросил бревнышек побольше, пока темнело, а когда угли раскалились, попытался подержать стейк над ними на палочке, но палочка сгорела, поэтому я просто поджарил гигантские бифштексы в собственном соку на своей славной новой крышке от котелка, протянул ему складной нож, он накинулся на них и сказал:

— Хм, ом, ух — это самый лучший стейк, который я ел.

Еще я купил молока, на ужин у нас больше ничего не было — бифштексы и молоко, сплошной белок; мы сидели на корточках в песке, а мимо нашего красного костерка проносились по шоссе машины.

— Где ты научился всем этим смешным штукам? — смеялся он. — И знаешь: я говорю «смешным», но в них есть что-то дьявольски разумное. Вот я ношусь тут до смерти на этом драндулете между Огайо и Л. А., туда и назад, и зашибаю больше, чем у тебя было за всю твою бродяжью жизнь, но жизнью-то наслаждаешься ты, и мало того — ты это делаешь, не работая и не зашибая. Кто из нас ловчее по жизни — ты или я? — А ведь у него в Огайо был славный дом, жена, дочка, новогодняя елка, две машины, гараж, газон перед домом, газонокосилка, но он не мог всем этим наслаждаться, потому что не был, на самом деле, свободен. Печально, но так. Это не значило, что я чем-то лучше его: он замечательный человеком, и мне он нравился, и я нравился ему, и он сказал: — Я тебе вот что скажу: а не довезти ли мне тебя до Огайо?

— Ух как четко! Да я там уже почти дома буду! Я еду южнее, в Северную Каролину.

— Я еще сомневался вначале — из-за страховых инспекторов «Маркелла»: видишь ли, если тебя застукают в моей машине, я вылечу с работы.

— Ох, черт… Ну не типично ли это?

— Типично, конечно, но я вот что тебе скажу после того, как ты мне этот бифштекс сделал, хоть я и заплатил за него, но ты его приготовил и теперь вот оттираешь песком сковородку: мне им-таки придется сказать, чтобы они засунули эту работу себе в зад, поскольку теперь ты мне друг, а у меня есть право подбросить моего друга туда, куда ему надо.

— Ладно, — сказал я, — а я буду молиться, чтобы нас никакие инспекторы не поймали.

— А это вполне запросто, потому что сегодня суббота, и мы будем в Спрингфилде, Огайо, где-то рано утром во вторник, если я этот драндулет разгоню как следует, а выходные у них уже более или менее закончатся.

Ну и разогнал же он действительно этот свой драндулет! Из аризонской пустыни он долетел до Нью-Мексико, срезал угол через Лас-Крусес до самого Аламогордо, где впервые рванули атомную бомбу, а у меня было странное видение: пока мы ехали, в облаках над горами Аламогордо я видел слова, будто напечатанные в небе: «Такова Невозможность Существования Чего Бы То Ни Было» (действительно странное место для такого странного истинного видения), а затем он пролетел по прекрасной земле индейцев атаскадеро в холмистых зеленых долинах Нью-Мексико с соснами и округлыми новоанглийскими лугами, потом вниз, в Оклахому (за Боуи, Аризона, мы немножко вздремнули на заре, он — в кабине, я — в своем спальнике на холодной красной глине, и только звезды пылали молчанием над головой, да койот вдали), не успел я и глазом моргнуть, как он уже несся через Арканзас и заглотил его целиком всего лишь за один день, а затем — Миссури и Сент-Луис, и, наконец, ночью в понедельник пролетел сквозь Иллинойс и Индиану — и прямо в старый заснеженный Огайо, где миленькие новогодние огонечки в окнах старых ферм веселили мне сердце. Ух ты, — думал я, — какой переход от теплых рук сеньорит Мехикали к рождественским снегам Огайо — и всего за одну поездку. У него в приборной доске было радио, и он его к тому же выкручивал на полную катушку. Много мы не разговаривали, он лишь вопил что-то время от времени, рассказывал анекдоты — у него был такой громкий голос, что мне на самом деле пробило барабанную перепонку (в левом ухе), она болела, и я от его голоса подскакивал на сиденье на два фута. Он был великолепен. Мы много раз плотно ели по дороге, в разных его любимых шоферских забегаловках — одна в Оклахоме, где была жареная свинина с ямсом, достойная кухни моей собственной мамочки, — мы там всё ели и ели, он постоянно был голоден, да и я тоже, поскольку теперь было по-зимнему холодно, на поля опустилось Рождество, а еда была хороша.

В Индепенденсе, Миссури, мы сделали нашу единственную остановку, чтобы поспать под крышей — в отеле почти по пять долларов с носа: чистый грабеж, но ему нужно было выспаться, а я не мог ждать его в машине, где было ниже нуля. Когда я в понедельник утром проснулся, то выглянул и увидел, как целеустремленные люди в строгих костюмах идут на работу в свои страховые компании, надеясь когда-нибудь стать важными гарри трумэнами. На рассвете во вторник он высадил меня в центре Спрингфилда, Огайо, прямо в глубокий холодный сугроб, и мы попрощались лишь чуть-чуть печально.