Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Послушайте, комиссар, — сказала женщина и зябко засунула руки в каракулевую муфту. — Послушайте. Вы, по-видимому, интеллигент, вы говорили очень интересно. И вы должны меня понять. — Она усмехнулась. — Вы видите, я тоже не простая баба. И прежде всего я патриот своей родины. Никакого вреда вашей революции я не причинила. У меня не было ни фабрик, ни заводов, ни земельных угодий. Словом, я не была эксплуататором в вашем понимании. У меня имелись только наличные деньги, собственные деньги, оставленные мне мужем в наследство. И я спокойно жила на них, решительно никому не мешая и никого не угнетая. Благодарение богу, я их держала на текущем счету в Харбине — почему именно в Харбине, это для вас не имеет значения. И вот я все равно оказалась нищей. Я не могу перевести сюда хотя бы небольшую часть денег, и я не могу уехать в Маньчжурию к своим собственным деньгам. Меня не пропускают. Вы понимаете: не пропускают! Разве это справедливо? И разве могу я теперь думать о своем долге перед родиной, как к этому только что столь красиво призывали вы?
Васенин пожал плечами, задумался.
— Да, случай действительно сложный, — ответил он. — Не знаю, право, что вам сказать. Однако, мадам, если бы это было в моей власти, я бы распорядился ваши деньги все полностью, до копейки, перевести в Россию, а вас, наоборот, отправить в Харбин.
— Ах, вот как! Иными словами: экспроприировать мое состояние, а еще проще — ограбить меня!
— Нет, просто помочь вам выполнить свой долг перед родиной.
— Меня в Харбин, а деньги мои в Россию. Остроумно!
— Совершенно верно: обменять вас на ваши же деньги. Вы на это согласны? Хотите, попробую помочь? Я готов.
— Вы намерены передать меня в чека? Но это подло! — гневно вскрикнула женщина.
Тимофей заметил, какой злобой вдруг налились ее глаза, как побелели губы.
— Признаться, мадам, этого вначале совсем я не думал, — проговорил Васенин хладнокровно, — вы сами подсказали мне такую мысль. Пожалуй, следует ею воспользоваться. Мне почему-то кажется теперь, что вряд ли вы жили «на свои деньги», никому не мешая.
Женщина угловато дернула плечами, разводя в стороны руки. Муфта упала на пол. А в ладони у женщины блеснул маленький револьвер.
— Ну, когда так — вот и тебе, красная сволочь!
Тимофей метнулся на помощь комиссару. Но Васенин успел все сделать сам. Даже не моргнув глазом, каким-то удивительно ловким, привычным движением быстро сдавил женщине запястье, и револьвер мягко вывалился у нее из ладони на зеленое сукно, которым был покрыт стол. Подбежали красноармейцы. Васенин коротко отдал приказание, и женщину увели. Тимофей досадовал на себя, что оказался не очень проворным.
Потом они вот так же шли вместе по набережной, и Тимофей спрашивал Васенина:
— Ее в чека расстреляют?
— Тебе что, жаль?
— Да нет, просто так. Чего же ее жалеть, товарищ комиссар!
— А то, что жил на родной земле ненавистник этой земли. Не вышел из нее человек. А мог бы выйти. Из каждого должен получиться человек.
— Она же не в шутку убить вас хотела! Расстрелять ее — и все тут.
— Ну, знаешь, Тима, если бы подсчитать, кому в разное время хотелось меня убить, да всех и расстрелять, так в полку нашем, пожалуй, и патронов бы не хватило. А я вот все еще живой.
Тимофей посмотрел на него с упреком. Разыгрывает, что ли? Нет, Васенин говорил серьезно. Шел, замедлив шаг, поглядывая на тихо струящиеся звезды.
— Да вы же сами, товарищ комиссар, помню, объясняли: на войне враг весь одинаковый, уничтожать врагов надо подряд, думать там некогда.
— Э-э! Одно дело, Тима, собирательное понятие «враг», другое дело отдельная личность. Одно дело — армия движется против армии, идет сражение, схватка. Другое дело — когда в ярости, что ее денежки плакали, старуха из муфточки «бульдога» вытаскивает. Врага, который идет на тебя фронтом, действительно не раздумывая надо уничтожать подряд, а вот когда перед тобой стоит один, отдельный человек, полезно все же разобраться: насколько он опасный враг и нельзя ли из него нормального человека сделать. Видишь ли, возникают в истории человечества такие полосы, когда жестокость к врагу неизбежна и необходима. Врага не можешь прощать. И не должен прощать. Ради всего человечества. Понимаешь, — врага! Тут нельзя ошибиться. За ошибку приходится платить дорогой ценой… Но это вообще. А сейчас тебе и мне надо отыскать Куцеволова. Найдем его, сукина сына, непременно найдем. И накажем! А с этой старухой, что ж, чека как нужно поступит…
Тимофей долго раздумывал тогда над словами комиссара: понял их или не понял? А так, как понял, не мог согласиться с ними. По его-то собственным рассуждениям выходило: такого врага, как эта пожилая женщина, и капельки одной жалеть нельзя, даже если ее расстреляют. И это был первый случай, когда он решительно не согласился с Васениным. Неправильно! Неправильно говорил комиссар!
В другой раз было так.
Они возвращались из кинематографа. Тимофей впервые видел живые картины. Показывали драму из жизни благородной помещичьей семьи, разоренной ловкачом управляющим, — открывался мир, совершенно неведомый Тимофею. Картину сопровождало музыкальное трио: пианино, виолончель и скрипка. Тимофей до этого знавал только гармонь да балалайку. Все казалось ему волшебством. В сознании отпечатались горящие бессильным гневом глаза старого помещика, когда подлец управляющий швырнул ему в лицо пачку векселей, потерявших всякую цену. И еще горькие, мужские рыдания виолончели.
Он не думал тогда, что и помещик и управляющий оба «буржуи», что все богатства, кому бы из них ни достались, все равно были нажиты за счет подвластной им крестьянской голытьбы, безликой толпой мелькавшей на экране; он думал только: вот столкнулись хороший человек и негодяй. И негодяй оказался победителем. Нет, нет, он, Тимофей, так бы просто не сдался. Он бы в горло вцепился этому управляющему, а вытряс из него подлую душонку и то письмо, которое помещик подписал по удивительной, глупой доверчивости…
Тимофей шел и был полон именно этими мыслями. Наглое торжество несправедливости его потрясало. А Васенин ворчал:
— Ну, Тима, и угостил же я тебя зрелищем! Для первого раза, конечно, даже такое посмотреть любопытно. Но вообще-то картина — дрянь.
— Почему «дрянь», товарищ комиссар?
— А что, тебе понравилось? Хм!.. Впрочем, естественно. Понимаю. Целый мир, новый, невиданный, тебе открылся. И стало жаль помещика, и не хотелось, чтобы крестьяне поджигали его имение…
— Да за что же поджигать! Ему и так…
— А-а!.. Оказывается, я верно понял, что увлекло тебя в картине. Ну да ладно, сейчас я с тобой спорить не стану. Придем домой, Володю на тебя натравлю. Он тебе разъяснит, что к чему.
И Тимофей вновь поразился, почему комиссар пожалел женщину, поднявшую на него руку, а обманутому, несчастному старику не посочувствовал, даже готов был сам поджечь его усадьбу. Почему? Непонятно…