Николай Иванович остановился, переводя дух и ощущая, как от своих воспоминаний приходит в тяжелую нервную испарину.

– До двадцати мертвых находили между ними каждый день… За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят, как собаку?

Только тут он заметил знаки, подаваемые ему Еленой Павловной, и увидел императора, согнувшегося на диванчике, с платком у глаз. Плечи Александра вздрагивали. Он стал сморкаться, тереть глаза, потом поднялся, и Николай Иванович остановился, давая ему время привести себя в порядок.

– Продолжай, – проговорил Александр, чувствуя, что на него смотрят, – это ужасно, тут и моя вина.

Есть два рода оправдания, поразился этим его словам Николай Иванович: один – просто врать, другой – говорить правду, описывая собственную вину, даже как нельзя хуже. Выслушав такого правдолюбца, поневоле остановишь свои обличения, духу недостанет сказать: да кто же, черт возьми, виноват тут, как не ты сам!

– Да, врачи тоже виноваты… виноваты, что, как пешки, не смеют пикнуть, гнутся, подличают и, предвидя грозу от разъяснения правды, молчат, – продолжал Николай Иванович. – И как у нас не хотят понять, что покуда врачи будут находиться в такой зависимости, что трясутся от одной мысли прогневать начальство, до тех пор ничего нельзя путного ждать. Если я принес хоть какую-нибудь пользу, то именно потому, что встал в независимое положение. Но всякий раз, нахрапом производя шум и брань, приносить эту пользу не очень весело. Никто и не подумает, что это делается для общей пользы, без всяких других видов… Думают сейчас, что это я для собственной выгоды.

Тут Николай Иванович, машинально провожавший глазами ходящего по зале императора, заметил, что в своем хождении Александр тщательно выбирает лишь узорчатые паркетины, на них только и наступает. «Да он, кажется, не слушает?» – подумал Николай Иванович и перенесся в Севастополь, в госпиталь, расположенный в бывших морских казармах. Лишь немногие раненые – на кроватях, большинство – на нарах. Матрацы, пропитанные кровью и гноем, по недостатку мешков и соломы остаются под больными дней по пять. В десятом часу начинаются перевязки, продолжаясь до двух или трех. В три раненых, которым необходима операция, несут в длинную, похожую на коридор комнату, и здесь на трех столах разом начинают операции. По десять-двенадцать в день, пока не стемнеет. И это еще легкий день. В войне много зла, – продолжает размышлять Николай Иванович, – но есть и поэзия. Человек, глядя смерти прямо в глаза, и на жизнь смотрит другими глазами. Много горя, много и надежды, много забот, много и разливной беззаботности. Как же остаться сложа руки одним только наблюдателем. Нет, начатое нужно кончить! Покуда чувствуешь, что полезен, покуда Господь дает здоровье и покуда не погнали тебя силой… Ты ехал в Севастополь не для того, чтобы рассказывать, что был там…

А положение в Севастополе оставалось серьезным. Неприятель продолжал заготавливать в больших количествах порох, подвозить артиллерию, возводить новые батареи, подтягивать подкрепления. Перебежчики доносили, что готовится новый штурм. И действительно, в апреле деятельность противника оживилась. Наиболее жаркое дело произошло в ночь на 20-е, когда французы овладели передовой позицией при редуте Шварца. Это был первый сколько-нибудь ощутимый успех неприятеля. Наша контратака, предпринятая уже днем и всего двумя батальонами Владимирского полка, успеха не имела. Мы потеряли 972 человека, французы – 683.

В последних числах апреля – начале мая союзники сосредоточили под Севастополем 170-тысячную армию (100 тысяч французы, 25 тысяч англичане, 28 тысяч турки, 15 тысяч сардинцы). Русские войска уступали им более чем вдвое: 55 тысяч в Севастополе да около 21 тысячи на Северной стороне, Бельбеке, Инкерманских и Мекензиевских высотах. На позициях союзников стояло 587 осадных орудий, на наших – 549.

В ночь на 10 мая французы готовили передовые позиции у Кладбищенских высот против V и VI бастионов, но после упорного ночного боя были отражены. В этом бою наши потери составили 2,5 тысячи человек, это четвертая часть защищавшего эту позицию отряда генерала Хрулева. Горчаков был поражен этим уроном и приказал в ночь на 11-е оставить эти позиции.

Пользуясь господством на море, союзники 12 мая заняли Керчь и предприняли ряд десантных операций.

22 мая генерал Пелисье, назначенный перед этим главнокомандующим французской армией вместо смещенного Канробера, овладел Федюхинскими и Балаклавскими высотами и долиной речки Черной. После этого он решил предпринять штурм наших передовых позиций у Малахова кургана. 25 мая начинается третья бомбардировка, еще более жестокая, чем две предыдущих. Она продолжается до 30 мая. В это время приходит повеление Наполеона III произвести штурм Севастополя 6 июня – в годовщину Ватерлоо, подчеркивающую англофранцузское братство по оружию.

С рассветом 5 июня союзники открыли четвертую бомбардировку. По мощи огня она превосходила все прежние. Обстрел ни на минуту не прекращался ни днем, ни вечером, продолжался и ночью. А в третьем часу ночи французская дивизия генерала Мейрана бросилась в атаку на 1-й и 2-й батальоны. Русские отбили пять атак. Две из них были направлены на Малахов курган. Пелисье послал туда войска в третий раз, и они, ворвавшись на батарею Жерве – у самого Корниловского бастиона, смели защищавший ее батальон Полтавского полка. Тут очень кстати появился генерал Хрулев с двумя десятками казаков. Он остановил возвращавшуюся с работ роту Севского полка, которая шла с лопатами в руках и ружьями за плечами.

– Ребята, бросайте лопаты! Благодетели мои, в штыки, за мной, – прокричал он.

– Казаки! Бей им во фланг! – И повел их на разъяренных французов, уже повернувших в наш тыл орудия батареи. Завязалась отчаянная рукопашная схватка. Наскок казаков заставил французов опешить, а тут на помощь севцам подоспели остатки батальона полтавцев. Когда ворвавшиеся французы были разбиты, из 138 человек в роте Севского полка осталось в живых только 33 человека. Штурм был блистательно отбит по всему фронту. Но положение крепости становилось с каждым днем все более критическим. На каждый наш выстрел противник отвечал тремя. Силы защитников таяли. Дивизии по численности равнялись полкам, полки сводились в батальоны. Лишь ценой нечеловеческих усилий удавалось по ночам исправлять повреждения от непрерывных бомбардировок. 8 июня был ранен Тотлебен, а 28 июня на Малаховой кургане был убит Нахимов. Обстоятельства смерти Нахимова поистине трагичны. Офицеры упрашивали его сойти с кургана, особенно сильно в тот день обстреливающегося.

– Не всякая пуля в лоб, – ответил им Нахимов, и это были его последние слова. В следующую секунду он был убит, и как раз пулей в лоб.

Горчаков сознавал, что дни Севастополя сочтены и дальнейшее отстаивание полуразрушенной твердыни влечет лишь бесполезные потери. Но он не обладал моральным авторитетом Кутузова, пожертвовавшего Москвой, и не смог сохранить для армии те 42 тысячи севастопольцев, что обагрили своей кровью развалины своих бастионов в июле-августе 1855 г.

В июне к Севастополю подошли подкрепления. Прибывшие из Петербурга генералы Бутурлин и барон Вревский убедили Горчакова дать полевое сражение.