Ева оторопела. Она смотрела на него во все глаза.

– Ладно, к черту все это, – горячо продолжал Тоби, – у человека идеалы, понимаешь? Да, идеалы! И когда он надумал жениться, он надеется, что его избранница будет им соответствовать!

Ева нашла сумочку. Она лежала на столе, на самом видном месте; и как это она ее раньше не заметила? Она схватила ее. открыла, машинально заглянула внутрь. И бросилась к двери.

– Пусти. Мне надо идти.

– Постой! Куда же ты? А вдруг ты нарвешься на полицию или на репортеров, да на кого угодно! Ты в таком состоянии, ты же можешь невесть что наговорить!

– И Хуксонам это не понравится!

– Ну да. К чему тут ирония? Надо смотреть на вещи реалистически, Ева. Вам, женщинам, этого не понять…

– Вообще пора ужинать.

– …Ладно, пусть, я и на это могу пойти. Я могу даже Хуксонов послать к черту, только бы твердо знать одно. Ведешь ли ты со мной такую же честную игру, как я с тобой? Скажи, поладила ты снова с Этвудом или нет?

– Нет.

– Не верю.

– Тогда зачем же сто раз задавать мне этот вопрос? Знаешь что, отойди-ка, пожалуйста, от двери.

– О, прекрасно, – сказал Тоби, гордо скрестив руки на груди. – Раз ты так…

Он отступил в сторону, с видом уязвленного достоинства и отчужденной вежливости задрав подбородок кверху. Ева колебалась; в другое время она пустилась бы его разубеждать; но сейчас его душевные муки, выражаемые тем цветистей, чем они были подлинней, ее не тронули. Она бросилась мимо него в холл и закрыла за собой дверь.

Яркий свет на мгновение ослепил ее. Когда ее глаза привыкли к нему, она увидела, что к ней, издавая горлом какие-то странные звуки, устремляется дядя Бен Филлипс.

– Уходите? – сказал дядя Бен.

Его еще не хватало! Господи, пронеси!

Видно было, что дядя Бен хочет выказать ей свое сочувствие, но так, чтобы больше никто их не увидел. В явном смущении он почесывал свою седую голову. В другой руке он держал смятый конверт и, казалось, не знал, что с ним делать.

– Э-э, чуть не забыл, – сказал он. – Вам письмо.

– Мне?

Дядя Бен кивнул на входную дверь:

– Нашел в почтовом ящике десять минут назад. Кто-то бросил. На ваше имя. – Добрые синие глаза ловили ее взгляд. – Наверное, важное.

Еву не интересовало, важное это письмо или нет. Она взяла его, посмотрела на свое имя, вкось надписанное на конверте, и бросила письмо в сумочку. Дядя Бен сунул в рот погасшую трубку и принялся шумно ее сосать; видно было, что он набирается храбрости, чтобы вступить с Евой в беседу.

– Мое мнение в этом доме почти не в счет, – выпалил он наконец. – Но… я на вашей стороне.

– Благодарю.

– Всегда, – сказал дядя Бен. Но когда он протянул к ней руку, она невольно отпрянула, и старик вздрогнул, как от пощечины.

– Что случилось, милая?

– Ничего. Простите меня.

– Как тогда с перчатками? А?

– Какие перчатки?

– Ну, вы знаете, – и дядя Бен снова устремил на нее свой добрый взгляд. – Когда я возился с машиной и на мне были коричневые перчатки. Я все удивлялся, что вам тогда не понравилось?

Ева отвернулась от него и выбежала на улицу.

На улице было уже совсем темно. Стоял один из тех густых сентябрьских вечеров, что пьянят больше, чем весенние сумерки. Среди каштанов засветились бледные фонари. Наконец-то Ева вырвалась на волю после тягостного пребывания на вилле «Привет». Но недолго ей, видно, гулять на вольной воле.

Коричневые перчатки. Коричневые перчатки…

Она остановилась под тенью стены. Ей хотелось побыть одной; подальше от выспрашивающих голосов и высматривающих взглядов; в темноте, где никто ее не увидит.

"Дура ты дура, – сказала она сама себе, – почему не рассказала им о том, что видела? Что кто-то в их семье, кто-то, кто носит коричневые перчатки, – подлый лицемер? Не смогла сказать? Не смогла это из себя выдавить? А почему? Чтоб их не подводить? Или от страха, что, услыша такие обвинения, они совсем от тебя отшатнутся? Или чтоб не подводить Тоби, который при всех своих недостатках, уж по крайней мере, прямой и честный человек?

Но ты не связана с ними никакими обязательствами, Ева Нил. Все. Уже не связана".

Особенно противны были Еве эти крокодиловы слезы. Конечно, вся семья не виновата. И все, кроме одного, так же потрясены случившимся, как и она. Но кому-то из глядевших на нее с укором, оказывается, ничего не стоило преспокойно взять и убить.

И все они – а по сути дела, вот ведь что больше всего задело Еву – все они тут же готовы счесть ее чуть ли не потаскушкой, которой они, видите ли, великодушно и мудро не отказывают от дома. Конечно, не надо преувеличивать. Они убиты горем. Вполне естественно. Но Еве всегда претил покровительственный тон.

Ну а главное?

Видимо, ее ждет тюрьма.

Да не может этого быть! Не будет этого!

Лишь двое – случайно или нет? – проявили себя как благородные люди. Первый – никчемный Нед Этвуд, никогда не выставлявший себя «порядочным» и, однако, уже теряя сознание, сочинивший ложь, которой надеялся ее выгородить. А второй – этот доктор. Как его? Ева забыла фамилию. Как он выглядит, она тоже ни за что не могла вспомнить. Но выражение лица ей запомнилось; и запомнились темные глаза; в них было такое неприятие фальши и такой ум; его иронический голос произвел в гостиной Лоузов впечатление разорвавшейся бомбы. Вопрос только: поверит ли полиция Неду Этвуду, даже если он скажет чистую правду?

Нед болен, он расшибся, он без памяти. «Вряд ли оправится». Она так разволновалась из-за собственных бед, что совсем о нем забыла. Может быть, махнуть на все рукой, наплевать на мнение Лоузов и пойти прямо к Неду? Ему сейчас даже и позвонить нельзя, ни написать письмо. Письмо…

Стоя в прохладной тени, Ева крепко сжала в руке сумочку. Она открыла ее и посмотрела на помятый конверт.

Она твердым шагом перешла рю дез Анж и остановилась под фонарем неподалеку от своего дома. Тут она хорошенько разглядела серый запечатанный конверт; на нем изящным французским почерком было выведено ее имя; почтового штемпеля не было: кто-то бросил это письмо в почтовый ящик дома, где она не жила. В простом прямоугольнике не было ничего грозного или ужасного. Но сердце у Евы тяжело заколотилось, и ее бросило в жар, когда она распечатывала это письмо. Оно было по-французски, без подписи:

«Если мадам желает узнать кое-что для нее ценное в ее теперешнем положении, пусть наведается в дом 17 по рю де ла Арп в любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим».

Над головой у Евы, о чем-то секретничая, шуршали листья и бросали дрожащие тени на серую бумагу.