— А чем я виноват, что их на Рождество столько собирается, — попробовал оправдаться перед рабочими городовой. — Рождество особый такой праздник, когда всякий бедный человек страдает… В этот день они на все идут. Я пятнадцать лет здесь с Ковалыхой их пристраиваю, все люди бедные, старики да дети… Ну полно, баба Ковалыха, — сбор полный, всех тебе гостей снесли, счастливо оставаться, веселитесь на здоровье, а нас лихом не понимайте…

Стуча гулко сапогами, городовые и извозчики покинули зал в сопровождении бабы Ковалыхи, которая сердито ковыляла за ними с фонарем в руках и бранясь про себя.

IV

Пока в зале были полицейские и рабочие и слышен был разговор, Сашка не терял присутствия духа и с интересом наблюдал за всем происходившим. Но, когда зал покинули все живые люди и он остался один среди мертвецов, Сашке сделалось жутко. Он сидел, прижавшись к углу, и видел лишь общие очертания тел; лица же мертвецов не были ему видны, да он и не старался приглядываться к ним. Хотя ему было как то не по себе, он все-таки размышлял о том, что он, наконец, у цели и будет владеть необыкновенным талисманом, который навсегда положит конец его бедствиям, и он станет воровать, сколько и где ему будет угодно. Борясь с охватывавшей его робостью и сознавая, что он взялся за опасное и трудное дело, Сашка словно оправдывался тем, что, добывши мертвую свечу, он принесет много пользы людям, что с ее помощью он станет делать много добра. Когда ему это пришло в голову, он старался ободрить самого себя тем, что такая благая цель даст ему право резать покойников и что его идея погашает совершаемый им грех. Вместе с тем, Сашка сердился на себя за то, что он поддавался чувству страха; он вздрагивал всем телом и теснее прижимался к своему углу, когда от движения воздуха колебалось пламя в лампах и по зале, на трупах, стенах и потолке начинали прыгать огромные и страшные тени, под которыми, казалось, оживали и двигались покойники. Ему казалось, что кто-то в противоположном углу дышит и шелестит чем-то. Кто-то царапался в окна и скрипел под полом. Сашку лишь поддерживали сознание и уверенность, что невозможно, чтобы покойники ожили, и, сопротивляясь страху, он в то же время набирался решимости. Не желая проходить по зале, Сашка решил подойти к ближайшему покойнику, вырезать у него жир и, чтобы не смотреть на покойника, сделать операцию с закрытыми глазами. Он полагал вырезать жир из живота и, сейчас же спрятав его в карман, бежать. Сашка достал нож и сидел, трепеща от волнения. Ему в голову невольно забрела мысль о том, не бросить ли все и уйти, так как уже было больно страшно, и только мысль, что Колька, может быть, достанет свечу, удерживала его от бегства. Долго Сашка все не решался выходить из своего угла; он приводил в оправдание своей медлительности предположение, что надо подождать, пока уснет баба Ковалыха, которая может всякую минуту войти и застукать его. Наконец, собрав всю силу воли, он вышел из-за печки, и, сжимая в руке нож, приблизился к первому столу с покойником; дрожа от охватившего его волнения и творя молитву, он погрузил нож в труп, стараясь ни о чем не думать и ничего не слышать, а только исполнить скорее свое ужасное дело. Он не хотел замечать неясного шума, носившегося по зале и приводившего его в трепет. А между тем, трудноуловимое движение и непонятный шорох все росли и увеличивались и, наконец, постепенно превратились в ясные звуки неровных шагов, которые приближались и доносились из-за дверей. В момент Сашка оставил покойника и, дрожа от страха, спрятался на прежнее место за печку.

Он с замиранием сердца видел, как отворилась тяжелая дверь, наполнившая зал скрипом, похожим на треск ломающихся щепок, и в дверях появилась тщедушная фигура бабы Ковалыхи. Старуха держала в руке небольшой фонарь и медленно подвигалась вперед, нюхая воздух. Она приблизилась к первому трупу, подняла свой фонарь, осветила лицо покойника и, покачав головой, поплелась дальше к следующему столу…

«Кого она ищет?» — подумал Сашка, следя за Ковалыхой, которая ковыляла по зале от трупа к трупу, жадно заглядывая в лицо каждому покойнику.

«Не ведьма ли она, в самом деле?» — подумал Сашка, вспомнив слова городового. Он видел, что Ковалыхой овладело беспокойство, ее морщинистое лицо темнело, она бродила между трупами со своим фонарем и Сашка слышал, как она сердито ворчала: «Что за черт, куда же это он запропастился?»

Таинственные поиски старухи среди покойников наводили на Сашку такой страх, что он еле сдерживал сильную дрожь, боясь выдать себя. Он раскаивался уже, что пробрался в это проклятое здание, где ведьма якшается с мертвецами. Слабая, тщедушная старушка превращалась в его глазах в ужасное существо, и трепетное беспокойство охватило его.

Вдруг старуха остановилась в нескольких шагах от печки и лицо ее сразу преобразилось. Глаза ее сверкнули, по лицу разлилась улыбка злобной радости, от которой у Сашки пошел мороз по коже. Поставив фонарь у своих ног, Ковалыха прищурила хитро глаз и стала манить лукаво пальцем.

— Иди, иди, паренек, — зашептала она.

«Кого это она зовет? — необыкновенно изумился и встревожился Сашка, — кого она нашла?»

А старуха продолжала манить пальцем и звать:

— Иди, иди сюда, голубок.

«Да это она меня! — в неимоверном ужасе вдруг убедился Сашка. — Господи! Она в самом деле ведьма».

Он видел, что попался и, хотя не знал, что с ним будет делать ведьма, но считал уже себя погибшим А старуха, выпятив вперед подбородок и двигая впавшими губами, шептала: «Не бойсь, не бойсь, выходи, касатик,», и подзывала его пальцем. Тогда, убедившись, что ему уже не спастись, что он каким-то образом обнаружен проклятой ведьмой, Сашка оставил свой угол и робко остановился, боясь приблизиться к старухе. Ведьма взяла за руку трепещущего парня и заговорила шепотом:

— Отчего ты спрятался, голубок, чего испугался, касатик, скажи, паренек…

Сашка чувствовал себя совершенно бессильным, в полной ее власти…

— Пусти! — только мог прошептать он.

— Куда пустить? Я еле нашла тебя. Ты один сюда явился, не поделившись со мной своей судьбой, а я страсть как люблю о несчастиях людских сказки слушать. Скажи, сизый голубок, отчего ты помер?

Сашка невольно подался назад от такого необыкновенного вопроса старухи.

— Кто помер? Что ты,