– Ждали их тут, как же! – не унималась соседка, но мама никак не реагировала на ее слова, пренебрегая незначительными силами противника.

– Да, Валюш! – ответил Ленок, не вынимая папиросу изо рта – он в этот момент швырнул так и не расколотое полено и схватил лейку.

– Переворотили все! Аж к дому не подойти!

– Правда, правда, Валенька! – он бросил лейку и схватил пилу.

Мама уже раскрыла было рот, чтобы дать отпор врагам, как в эту минуту ее окликнули:

– Здравствуй, Полин! Чо, все воюете? Хе, хе! – У калитки стояла толстая баба Шура (коренная жительница Буреломов) в белом платке и беззвучно смеялась, колыхаясь всем телом, выставив вперед единственный зуб, однако на лице не было и тени улыбки. – Приходивши она ко мне сегодни, два часа просидевши, а все выпросила буханку хлеба. По деревне цельный день бегает и клянчит, говорит, денег нет.

– Попрошайка несчастная!

– Твой дурной-то, Теодолит, совсем отседова? Аль ешчо вернется? – спросила бабка, усаживаясь на длинную лавку возле крыльца.

– Кто его пустит?! – угрожающе проговорила мама.

– И правильно! И правильно! А Маня чо, отдохнуть приехавши?

– Дом сторожить она приехала!

– Ну да, ну да, – понимающе проговорила та. – Полин, ты мне баклажаны обещала.

– Ой, баб Шур, зайди завтра. Я так сразу семена не найду!

– Обязательно, обязательно, – очень серьезно сказала старуха. Она вообще слово «обязательно» выговаривала выразительно, выделяя каждый слог, как он пишется. – Слышь, Катьку-то, внучку мою, вчерась в больницу свезли.

– А что с ней? Такая хорошая девочка! Три годика, а все понимает и спокойная такая!

– Хорошая. Ножки ровные, как стопки!

– Правда, складненькая, просто чудо! – умилилась мама. – Да что случилось-то?

– Воспаление легких, – сказала старуха и, подумав, добавила: – Помрет, наверно.

– Да что ты такое говоришь-то, баб Шур! Кто ж сейчас от воспаления легких умирает?

– Не-е, – протянула она и уверенно повторила: – Не иначе как сегодня в ночь и помрет.

– Да что ты говоришь-то такое! – возмутилась мама, а бабка встала со скамьи и, махнув рукой, побрела в сторону леса, домой.

– Вот дура-то! – воскликнула мамаша и пошла искать семена баклажанов.

День клонился к вечеру, на ярко-голубом небе появилась нежно-розовая дымка едва заметных полупрозрачных облаков. «Влас, наверное, уже дома», – подумала я, как издалека раздалось странное пение. Оно постепенно приближалось – слов не разобрать, однако мотив уже отчетливо слышен, вернее, крик. Это была фирменная песня старика Станового.

Когда дед Становой пребывает в трезвом состоянии, нельзя разобрать, что он говорит, – он проглатывает половину букв, а то и вовсе выбрасывает целые слова и словосочетания из насыщенной своей речи. Наверное, из-за того, что мысль его опережает язык.

Станового считают в деревне самым умным человеком, из-за того, что он до сих пор выписывает «Литературную газету» и читает все книги, которые подворачиваются ему под руку – будь то англо-русский словарь, справочник лекарственных растений, книга по токарному делу или «Маша и медведи». Ему, подобно гоголевскому Петрушке (слуге Чичикова), нравилось, наверное, «не то, о чем читал он, но больше само чтение, или лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает, что и значит».

Раз в квартал Становой считал своим долгом непременно напиться. И когда он бывал под мухой, мысль его уже не опережала язык, и только в этом состоянии можно было понять, что он поет. Песни были собственного сочинения – как «слова», так и «музыка». Он останавливался у каждого дома и пел о его хозяевах все, что накопилось в его душе за квартал, не давая никому покоя.

После сего обличительного акта у «баяна» прихватывало сердце, приезжала «Скорая» и увозила его в больницу на неделю. Вернувшись к трезвой жизни, он снова начинал читать все подряд и говорить, проглатывая целые слова, а то и словосочетания, потому что мысль его опять работала в два-три раза быстрее, чем язык.

На следующее утро пожаловали торговцы из рыбной лавки. Они приехали на десятичасовом автобусе и принялись нагло ломиться в закрытую калитку.

– Ты проходи, а эта кикимора к твоим вещам не имеет никакого отношения. Пусть снаружи стоит, ждет, – сказала мама.

– Поленька, мне надо помочь Николаю. Я тоже должна войти, – и вдовица протиснулась в узкую щель.

– Нет! Что это за наглость?! Вон отсюда! – возмущалась мамаша.

– Тихо, тихо, Поленька, не шуми, – прощебетала Ананьевна и юркнула за отчимом в мастерскую.

– Ужас какой-то! – воскликнула моя родительница, и мы сели на лавку рядом с мастерской.

– Я вот не пойму, Коленька, почему это Анька с золотыми зубами получает две пенсии! Как это так можно – и за себя, и за умершую год назад мать?!

– Да полноги кому надо отрезала, вот и получает! – уверенно проговорил Коленька.

Я удивленно посмотрела на маму:

– Тут что, еще и ноги режут в корыстных целях?

– И не говори, Коленька, везде одна несправедливость! – послышалось из сарая. – А может быть, попросим их уголочек огорода раскопать, жаль добро-то пропадает.

– Мобыть, – хмуро ответил тот.

– Да Анька – мясничка, на рынке мясом торгует. Взятку кому-то дала коровьей ногой, – шепотом объяснила мне мама.

– А-а, – протянула я.

– Бери, Коленька, бери! В хозяйстве все пригодится!

– Вот змея подколодная!

Торговцы проторчали в сарае около двух часов, потом погрузили ворох тряпок, инструменты, две старые дырявые надувные лодки, удочки, найденный год назад в Москве на помойке стул, коробки с гвоздями, одну лыжную пластмассовую палку (вторая сломалась лет пять назад, когда отчим единственный раз выехал в лес поохотиться), ружье, плащ-палатку, тумбочку, у которой, как утверждал Николай Иванович, две ножки были восемнадцатого века, а две другие он сделал сам, жбан засохшего лака для дерева и прочую рухлядь.

– Во мешочники! Хлама-то понабрали!

– Завтра я приеду за второй машиной, – подойдя к маме, заявил изменник.

– Что ты сказал? Это за какой второй машиной?! – мама, казалось, вот-вот потеряет дар речи. – «Жигуленок» – мой! Если хочешь его присвоить, действуй через суд!

– И подействуем, и подействуем! Правда, Коленька?

– Мрак! – рявкнул Николай Иванович и сел в свою законную иномарку, а вдовица жучкой побежала за ним.

– Совсем озверели! Нет, Маш, он хочет отобрать у меня разваленную «шестерку», которую подарил, когда я сдала на права. Какое он к ней отношение-то имеет? – Мамаша рассердилась не на шутку. Кататься на «шестерке» по деревенской местности – было единственным развлечением моей родительницы, которое она, правда, давно забросила по причине повышенной занятости. Но она собиралась снова сесть за руль, повторив правила дорожного движения и дорожные знаки.