совсем рядом, есть человек, которого ничем не напугаешь. Который прогонит такую тварь из снов, если она сунется в дом.

Просыпался обычно с рассветом, сам, хотя порой его будил веселый голос — а то бывало, что Кайе попросту сдергивал Огонька с покрывала или щекотал ему нос стебельком. Раньше и ночью заглядывал, поговорить или показать что-нибудь. После того, как полукровке запретили вылазки, ночью не приходил никогда, но Огонек то и дело замечал на нем поутру новые царапины или пятна травяного сока, или сухую листву в волосах: кажется, по ночам он наверстывал то, чего не мог днем.

Впервые в “памятной” жизни Огонек чувствовал о себе заботу. Это пугало — и, пожалуй, было приятно.

Кайе нравилось возиться с волосами Огонька — перебирать, причесывать, заплетать какие-то дикие косички.

— Почему говорят, некрасиво? — рассуждал Кайе, теребя темно-рыжие пряди. — Еще бы поярче, были бы как огонь настоящий.

— У тебя и так в руках огонь, — возразил мальчик, невольно поеживаясь — он вспомнил лес и выжженный круг.

Сперва думал, рыжие все полукровки. Но знал теперь — нет, чем большей Силой обладали оба родителя, тем заметней признак. Если встретятся простые мужчина и женщина из Асталы и Тейит, их детей отличит лишь едва заметный рыжеватый отлив в волосах, да и то вряд ли… Таких не заметит никто, и презирать не будет. Обычные люди, что с них взять — но они не ущербные. Среди их потомков может родиться кто-нибудь со способностями. А не родится — невелика беда. А он вот… сразу видно, дурная кровь. Не самый яркий цвет, бывает, наверное, хуже, но и того хватает с избытком.

Значит, хотя бы один из родителей Огонька что-то из себя представлял… Какому-нибудь скромному земледельцу еще простят смешанную кровь, а иначе — позор.

Значит… Порой говорил себе — но ведь они могли и любить друг друга, мои мать и отец. И не выкинуть меня, а, скажем, потерять. Потом сам себя обрывал — смысл придумывать?

Иногда подросток видел Киаль, и каждый раз мечтал о новой встрече. Девушка всегда смеялась и просила мальчика петь. Пару раз видел, как она сама танцевала при свете дня — и звенели ее браслеты, и переливались солнечными искрами пряди волос.

Кайе тоже оказался превосходным слушателем — он даже спокойным и тихим становился, когда Огонек затягивал очередную песню, какая всплывала в памяти, северную ли, южную или вообще невесть чью — серебристым своим, легким голосом. А если песни звучали долго, то вовсе ложился на траву или на пол, и выглядел таким безобидным, и не старше самого полукровки.

Но и в лучшие дни и часы Огонек не мог избавиться от чувства, что янтарный взгляд следит за каждым его движением, пристально и спокойно: так смотрит хищник, подстерегающий добычу. Хотя самого Къятту больше ни разу не видел.

Перед глазами сплетались ветви кустарника, надежно закрывая сидящих за ним, а рядом была площадка шириной в шесть-семь шагов, выложенная привычными уже мелкими гладкими камешками.

Огонек недоумевал, зачем его сюда привели в такой тайне. Это же дом Кайе, тут он хозяин, а сам прячется по кустам. Но вскоре на поляне появились несколько девушек в простых кофточках-безрукавках до талии, широких юбках до середины икры. Они уселись полукругом и заиграли — кто на маленьком барабане, кто на длинной флейте, еще одна потряхивала трещотками, заразительно улыбаясь — и в густых сумерках был виден блеск ее зубов.

А потом появилась Киаль, выбежала на середину полянки и начала танцевать, изгибаясь, покачиваясь тростинкой, переступая на месте маленькими ступнями. Зазвенели колокольчики на ее браслетах и юбке, голосами сплетаясь с инструментами юных музыкантш. Киаль кружилась на месте, раскинув руки; вдруг фигуру ее окутало голубое пламя, и тут же стало красным.

Огонек вскрикнул, судорожно вцепившись в землю. Набросить, сбить огонь… Не успел. Пламя гасло, опадая лепестками. А он стукнулся затылком о землю, осознав, что ладонь Кайе зажимает ему рот. Вместо того, чтобы бежать на помощь сестре, он опрокинул полукровку в кусты? Киаль стояла и хмурилась, озираясь по сторонам:

— Что это было? Такой звук?

— Да птица какая-то вскрикнула, ала, — засмеялась девушка с трещоткой.

Дальнейшего Огонек услыхать не успел, Кайе чуть не за шиворот утащил его от площадки для танцев.

— Недоумок! Чуть всё не испортил! — ругался он, устроившись на земле у террасы, довольно далеко от сестры и ее девушек.

— Но… Киаль, платье вспыхнуло…

— Ей ничего не грозило!

— Но я не знал!

— Ты вообще нормальный? По-твоему, я бы просто сидел и смотрел?! Я что, по-твоему, ненавижу свою сестру? — Кайе все еще шипел на него, а не орал, как ему, похоже, хотелось, но голос то и дело повышался невольно. Сам того и гляди заполыхает. Огоньку стало тяжко дышать, сердце сдавило, но отодвигаться было некуда — за спиной камень террасы.

— Я… я же боюсь огня… — выдохнул наконец. — Не ожидал…

— Это не тот огонь, — сказал Кайе с досадой. — Какой же ты… дикий.

Отодвинулся, нахохлился, смотрел в сторону.

— Давай вернемся? — попросил полукровка. — Они снова играют…

— Опять будешь вопить, как резаный?!

— Нет…

Они вернулись к площадке, стараясь не хрустнуть некстати подвернувшимся сучком. Девушка танцевала; вокруг нее вновь загорелось пламя, затем начали виться огненные птицы, и неясно было, есть ли жар в этом пламени. С их длинных хвостов сыпались искры, и тонкие золотые браслеты звенели, сверкая, и колокольчики пели. Век бы смотрел, завороженный. Даже когда Киаль ушла, и ушли девушки, унеся инструменты, над полянкой словно еще видело зыбкое золотистое марево, и стебли вокруг посмеивались, до того хорошо им было.

Только когда все стихло и потемнело, Огонек сумел вдохнуть и выдохнуть полной грудью.

— А говорил, боишься огня, — насмешливо сказал Кайе. — Красота тоже может быть опасной, знаешь ли.

Такая, как Киаль, и сама по себе опасна, подумал мальчишка. Вот так подойдет, улыбнется… а ты можешь только хлопать глазами и рот раскрывать.

**

Этой ночью Огоньку снова приснился кошмар, который он не запомнил — просто подскочил с пересохшим горлом и колотящимся сердцем. Темно было, новолуние, и над окном нависали ветви — еле-еле что разглядишь. Еще недавно уютная комната показалась пещерой, в которой замуровали. Пусть снаружи перекликались птицы, их голоса не спасали.

Огонек встал, прижимая руку к груди. Сердце грозило выскочить