Смотрю — лейтенант доволен, как свинья, сожравшая помои, а краля вдруг — бух со стула на четыре точки и давай слезами умываться: «Не губите, гражданин начальник, у меня дочка маленькая, муж, родители… умоляю… ну, пожалуйста… что хотите…». Лейтенант глядит на нее сверху вниз и улыбается — так ему это все по нраву. «Муж, говоришь… да вы, наверно, в сговоре…» Замолчала моя краля, осеклась, а деваться-то некуда…

В общем, вернулся я в училище, все честь честью, живу себе, как прежде, в ус не дую, и лишь потом, околицей узнал, что ту кралю закатали в лагеря, впаяли ей десятку по самые по жабры, спустя месячишко и мужа подтянули, и бродят теперь по какой-ни-будь заснеженной зоне два лишних «каэра», справедливо поплатившиеся за свое враждебное отношение к отчизне…

И все с тех пор пошло по-старому. В друге Вите я души не чаю, он ведь меня вызволил из лап несправедливого закона, не посчитался с высоким положением своей семьи, не побрезговал и похлопотал. Друг познается в беде! А Кулик, сука, напротив, показал себя с тыльной стороны, с такой черной и неблагодарной изнанки, что стыдно и говорить. Но я с ним как-будто ничего, по-прежнему тихонечко стучу, время от времени сдаю особо вредных диверсантов и отношение к нему выказываю самое благое. А что мне с ним делить? Все, что ему принадлежит, ему же и достанется, но пока еще не время, еще не срок — пусть послужит малость на охранении страны.

День за днем, неделя за неделей подходит тем часом завершение моей учебы. И на выпускной вечер начальство обещалось дорогих гостей нам доставить — выпускниц из соседнего педагогического, чтобы, значит, совместный вечерок сорганизовать.

Ох, и девки в том педагогическом! Словно на подбор — красивые да молодые, только лицом что-то синеватые — то ли от недоедания, то ли от недосыпания. Вот влетели они стайкой в наш курсантский клуб, легкие, как мотыльки, воздушные, как ветерок, и наполнили зал благоуханием. Встали возле стеночек, глазками посверкивают, платьица одергивают, кудряшки поправляют. Музыка ударила, пары закружились, разговор загудел, тут и там послышались смешки и звонкий хохоток. Хорошо! Ну, а мне это веселье только с одного боку хорошо, а с другого — очень даже плохо. Потому как мой внешний вид никого из бабенок не пленяет, и стою я сиротинушкой средь этого шумного бала, но, тем не менее, не унываю, поскольку теперь мне доступен механизм добывания добычи. Подумаешь, никто танцевать не хочет! Я и сам не больно прыток до танцулек. Нужны мне эти топтания да нежные прикосновения! А потом ходи за ней два года, цветочки подноси. Слишком долго для моей свистульки, — будет она вам стоять навытяжку, пока вы соизволите. Стойкой «смирно» я пользуюсь лишь при моментальных действиях. Выберу себе сейчас самую здоровую, самую красивую, заманю куда-нибудь в темный уголок, затолкаю ей портянку в пасть, чтобы не орала, и оборочки маленько помну, пусть только пикнет. Эти буржуазные ухаживания нам, революционерам, ни к чему; времени у нас немного, надо преобразовывать страну, так что оставим небеса кадетским недобиткам, себе же возьмем грубый, грешный, но плодородный чернозем…

Стою я в этих мыслях, как в дерьме, и тут подходит ко мне Витюня, да с девкой под рукой, успел уже где-то хапануть! Знакомимся мы с этой Аёкой, и приглашает она меня на вальс, а вальс, надобно сказать, мне все равно что инструкция по методам дознания, горше горькой редьки. Видно, Витя надоумил ее со мной потанцевать, удружил, значит, несчастному дружку. Ладно, думаю, вы мне мою ущербность втыкаете в глаза, а я вам вашу покажу, только, разве что, не сейчас, а попозже, — посмотрим, что вы скажете, когда из вас блевотина наружу побежит. Обнял я ее за талию, положил голову на грудь, прикрыл глаза. Нравится тебе такой вальсок? Будешь под мою дудку танцевать, я тебя так вышколю, что тебе захочется мне ноги целовать, да еще и плакать при этом от умиления.

В общем, влюбился я, и не как-нибудь, не просто возжелал, а именно что влюбился, и пальцем не мог ее задеть, не говоря уже о том, чтобы куда-нибудь в подъезд с собой волочь. Однако же, и Витюня влюбился тем же часом, и она ему отдавала предпочтение. Да и то сказать, парень он из себя очень даже видный и заметный своею моральною осанкой среди всех прочих, безнравственных пигмеев. Но эта Лёка, бабенка резвая и шаловливая, подогревала и меня — то ли Витюня ей советовал дружка не забывать, то ли, пробуя свои обольстительные чары, она выступала в роли кошки, которая играет с мышкой, короче говоря, я назначал ей свидания, и она не брезговала ни моей сомнительной красою, ни моими грязными намеками. Правда, до дела у нас пока не доходило, но и Витя, по его признанию, в том не преуспел. «А куда спешить? — говаривал он мне. — Никуда она не денется, чай, у нее в трусах резинки не железные».

У Вити, конечно, было много преимуществ: помимо мужской статности имел он чудную квартирку и очень важного отца, который по окончании мальчиком училища, пристроил его на хлебное местечко. А я кто такой? Жалкий выпускник с комнатухой в общежитии и без особых перспектив, правда, человеки нужные ко мне тянулись, чуяли вокруг меня ауру всесилия…

И вот пришла она как-то ко мне в слезах и малость порыдала на моей сухой груди. «Ну, что ты, — спрашиваю, — плачешь? Никого, полагаю не хоронила? Вожди-то наши здравствуют и процветают, страна идет вперед семимильными шагами. Посмотри, какое счастье лучится из ясных глаз наших современников, как радостно живет подрастающее племя, какую надежду на чудное будущее дарит нам пионерия!» — «Да, — говорит она, — а почему же я боюсь? Почему люди пропадают?» — «Это — неразрешимые противоречия, — говорю я ей, — классовая борьба, пропадают не люди, а враги, и вовсе они не пропадают, а идут на перековку ради социальной пользы. Собирала ли ты в школе с пионерскою дружиною металлический мусор, докучный своею бесполезностью? А ведь этот мусор переплавляется в металл, необходимый нашему хозяйству, он сверкает новизной, и достоинства его не сравнить с унылой ржавчиной, с плесенью души уставших механизмов. Так и люди, они своими фибрами глядели в сторону врагов, им любы буржуазный строй и самодержец всероссийский, а мы их — в переплавку, и вот уже они полезные члены нашего сообщества и истово славят разумное устройство государства!» — «Нет, — говорит она, — ты плохо объясняешь, я знаю, что страдают люди, далекие от политической вражды. Вот я расскажу тебе историю: была у нас на курсе Галя, красавица и умница, моя подружка, училась на отлично, хоть недавно родила и, казалось бы, дочурка должна была мешать, однако ж не мешала. И еще считалась Галя заводилой в общественных делах, правда, происхождения она была сомнительного и за то ее в комсомол не принимали. Но замуж она вышла за самого что ни на есть рабочего парнишку, он в типографии работал, наши пролетарские газеты набирал. Счастливая была семья, и любила же Галя свою кровиночку! Она хотела еще мальчика, ведь должен быть у сестрички братик. И вот однажды некий гад, полагаю, что из тех врагов, о ком ты говорил, насильно взял ее в подъезде, он был ей вовсе незнакомым, и говорят, что офицер. Но это еще пол-беды, беда в другом — она нашла его по документам, он обронил свои бумажки. Зачем она искала, лучше было бы стерпеть! Как все повернулось! Не его, гада, наказали, а наоборот — ее! Обвинили Галю в том, что прикрывшись лицемерною личиною, она нарочно вступила в связь с этим офицером и специально заразила его венерической болезнью. И за это дано ей наказание, так как в Кодексе подобные деяния называются диверсиями против нашей армии…» Внутренне я вздрогнул, а внешне крепко призадумался, давая Лёке осознать уровень моей тревоги. Я молчал и думал, устремив взгляд в мыски своих надраенных сапог и показывая тем свою грустную удрученность и кручину…