Я курсировала между отелем и больницей. Запахи лекарств и шаги медсестер – на их ногах туфли на каучуковой подошве, в руках папки и пластиковые пакеты с растворами – нервировали меня, когда я сидела у койки Сэнди, отчаянно разыскивая вход в его сознание, хоть какой-то соединительный канал. В последний день, который я там провела, мне никто не приказывал уйти, хотя часы посещения давно закончились, и я просидела дотемна. Поймала себя на том, что проецирую на белые простыни Сэнди звезды и созвездия слов, бесконечную мешанину фраз, которая льется из уст чудотворных тотемов, выстроившихся на недостижимом горизонте. Медея и божества-обезьяны, и дети, и обертки от шоколадок. Как бы ты это истолковал, Сэнди? – беззвучно допытывалась я. Аппараты пульсировали. Физраствор капал. Сэнди сжал мне руку, но медсестра сказала, что это еще ничего не значит.

Святилище Хиэ

Прямо напротив отеля был офис службы доставки. Я упаковала все свои оставшиеся вещи и отправила в Нью-Йорк, а потом пошла пешком на другой конец города, на территорию Джека Керуака. Пересекая Чайнатаун, нежданно застала подготовку к празднованию Нового года по лунному календарю – года Обезьяны. С неба сыпались цветные бумажки – квадратики с обезьяньей мордой, оттиснутой красной краской. “Парад 27”. Он определенно будет впечатляющим, вот только я давно уже отсюда свалю. Забавно – я покинула Сан-Франциско накануне Нового года, а теперь покидаю снова, накануне другого Нового года. Ощущаю гравитационное притяжение собственного дома – то самое, которое, стоит засидеться, перерождается в гравитационное притяжение “всех мест, где нас нет”.

Скамья трех мудрых обезьян пустовала. Я присела на несколько минут, собираясь с мыслями – ведь праздник застал меня врасплох. Вспомнила, как в детстве стояла с дядей в парке перед похожей скульптурой. “Которой из этих обезьянок ты хотела бы стать? – спросил он. – Той, которая не видит зла, той, которая не говорит о зле, или той, которая не слышит о зле?” Меня слегка замутило – так сильно я боялась выбрать не ту обезьянку.

Отыскала переулок на периферии будущих торжеств. Пельмени навынос, два столика, застланных желтой клеенкой. Меню не было. Присела, подождала. Появился круглолицый мальчик в пижаме, принес стакан чая и маленькую корзинку приготовленных на пару пельменей, исчез за цветастой, розовой с зеленым занавеской. Какое-то время я просидела за столиком, гадая, что делать дальше, и в итоге решила покориться любому порыву, который будет мощнее остальных. То есть любому порыву, который возьмет верх. Чай был холодный, и я вдруг осознала, что отрезана от всех, застряла в какой-то неведомой харчевне. Это гипертрофированное ощущение неуклонно нарастало, пока мне не померещилось, что я заперта внутри силового поля – совсем как жители Кандора в старом комиксе о Супермене: их город взяли да закупорили в бутылку.

Было слышно, как в соседнем квартале взрываются связки фейерверков. Год Обезьяны начался, а чем он кончится, я могла лишь гадать. Моя мать родилась в 1920 году, в год Металлической Обезьяны, и я рассудила: возможно, кровное родство с ней меня убережет. Мальчик не возвращался, и тогда я положила деньги на стол, протиснулась сквозь незримое силовое заграждение и пошла пешком из Чайнатауна в Джапантаун, обратно в отель.

Разложила на кровати свои немногочисленные пожитки – фотоаппарат с помятыми мехами, удостоверение личности, блокнот, ручка, разряженный телефон, энная сумма денег. Решила, что домой отправлюсь скоро, но не сразу. Подняла трубку гостиничного телефона и позвонила поэту, тому, кто подарил мне черное пальто, мое любимое пальто, которое я потеряла.

– Рэй, можно к тебе ненадолго в гости?

– Конечно, – сказал он без колебаний, – можешь ночевать в моем кафе. Я варю зеленый кофе.

Позавтракала едой, которую подали на японской манер, в продолговатой лаковой шкатулке, рассчиталась за номер. Старик-коридорный, проработавший там много лет, спросил, когда я приеду снова.

– Наверно, скоро, когда опять подвернется работа.

– Тут все будет уже не по-старому, – сказал он скорбно. – Японских номеров больше не будет.

– Но этот отель всегда был обставлен в японском стиле, – запротестовала я.

– Все меняется, – говорил швейцар, когда я забиралась в такси.

До Таксона я долетела за два часа одиннадцать минут. Когда я прилетела, Рэй уже ждал.

– Где ты была? – сказал он.

– Да так, много где. В Санта-Крусе. В Сан-Диего. А ты где был?

– Закупал кофе в Гватемале. Потом был в пустыне. Пробовал с тобой связаться, – сказал он, уставился с прищуром.

– Я не видела сообщений про твой звонок, – сказала я извиняющимся тоном. – Мой телефон вообще-то давно отрубился.

– Я не такое сообщение отправил, – сказал он.

– Ах вот как, – засмеялась я. – Ну раз я здесь, оно меня, наверно, все-таки отыскало.

Он закрыл кафе, сварил нам супа из кукурузы с маниоком, потом разложил на полу циновку и постелил мне постель. Мы были знакомы давно, вместе ездили по труднодоступным странам, без труда подлаживались под режим и привычки друг друга. Он притащил мне стол для работы и детскую настольную лампу: на абажуре нарисован водопад, и, когда включаешь свет, вода словно бы струится. В ночи мы слушали Марию Каллас, Алана Хованнеса и группу Pavement. Он играл на компьютере в шахматы, пока я разглядывала книги в шкафах: “Cantos” Паунда, собрание сочинений Рудольфа Штайнера, толстый том по евклидовой геометрии – его-то я и вытащила с полки. Богато иллюстрированная книга, которую я и не надеялась понять, но впитать попыталась.

– Я потеряла твое пальто, – сказала я ему. – То, черное, которое ты мне на день рождения подарил.

– Оно к тебе вернется, – сказал он.

– А если не вернется?

– Тогда оно встретит тебя на том свете с распростертыми объятиями.

Я улыбнулась: эти слова странным образом приободрили. Не стала рассказывать ему ни об обертках, ни о пропавших детях, ни об Эрнесте. Мне казалось, что я уже сбросила шкуру тех дней. Но о Сэнди мы разговаривали, и о многих друзьях, ушедших от нас, но воскрешенных нашей общей симпатией. Через несколько дней ему понадобилось уехать. Не знаю, когда вернусь, сказал он, но живи здесь, сколько захочешь. Зарядил мой телефон, научил пользоваться своим коротковолновым радиоприемником. Я немножко, наудачу покрутила ручки, настроилась на канал с музыкой Grateful Dead.

Было еще темно, Джерри пел “Palm Sunday” (“Вербное воскресенье”). Я замерзла, полезла во встроенный шкаф за одеялом. Нашла одеяло “Пендлтон” кремового цвета, встряхнула – из складок что-то выпало. Наклонилась – и в этот самый миг от окна протянулся тонкий столбик лунного света. Скомканная обертка “Пинат чуз”, неправильного цвета, “чуз” написано с ошибкой, никаких следов шоколада. Любопытство разгорелось, я поискала, нет ли в шкафу еще одной обертки, обнаружила картонную коробку, неплотно заклеенную скотчем. Целая коробка чистеньких, новеньких оберток: сотни и сотни. Я сунула несколько в карман, заклеила коробку, вышла посмотреть на луну – огромный яркий пирог в небесах.