как чистый мрамор, плечами думает так же, как и я, испорченный, вконец развращенный человек, балансирующий над пропастью цинизма…»

«Нет-нет! — закричала она так, что я даже вскочила со своего места. — Я не верю ни одному слову, это клевета, я не верю…»

«Не верите? — в свою очередь закричал он, и я услышала, как он вскочил. — Не верите тому, что я говорю о себе? Не верите тому, что я в то же время являюсь и…»

«Нет-нет! — прервала его снова мать, испугавшись, что он будет нанизывать один эпитет на другой. — Я не верю ни единому слову, ничему из этого поношения… Пойдемте отсюда, мне кажется…»

«Нет! — ответил он и, видимо, как-то грубо остановил ее, потому что я услышала тихий испуганный вскрик. — Я должен показать вам, я должен подвести вас к этому зеркалу, чтобы вы могли заглянуть в самые глубины низости…»

«Моей низости?» — растерянно спросила мать упавшим голосом.

«Моей низости! — закричал Пенеску, и в голосе его, как это ни странно, прозвучало торжество. — Речь идет только обо мне. Солнце, звезды светят теперь только для меня, весь мир существует теперь только для меня…»

Некоторое время я слышала прерывистое, возбужденное дыхание их обоих.

«Вы сказали, — говорил Пенеску уже более спокойно, пытаясь справиться с неровно бьющимся сердцем, — вы сказали, что наша дружба одно из лучших ваших благ?»

Мать не ответила, видимо, только кивнула головой, потому что Пенеску продолжал:

«Вы говорите также, что наша дружба не может разрушиться, не может кончиться с моим отъездом из этого города…»

«Да, — отвечала мать, — она имеет для меня настолько большое значение, что я не думаю, что…

«Вы правы, — с какой-то нервозностью прервал он ее, — вы совершенно правы. Она не может кончиться просто моим отъездом. И все-таки наша дружба разрушится, но не благодаря моему отъезду, я сам ее разобью здесь, сейчас, на глазах у вас».

Прошло несколько быстрых секунд, но таких напряженных, что мне почудилось, будто меня подбросило куда-то вверх и я дышу разреженным, пьянящим воздухом. Потом я услышала ее пронзительный стон, который замер на какой-то жалобной ноте, похожей на неземной вздох. Я встревожилась, но тут же раздался голос Пенеску, спокойный, повелительный и сильный, который просто пригвоздил меня на месте. В эти мгновения мне действительно казалось, что весь мир слушает суровый, холодный, беспощадный голос этого человека.

«Вы будете моей, — отчетливо произнес он. — Вы будете моей!»

«Как?!» — послышался приглушенный крик матери, видимо, ее удивление превозмогло ее страх.

«Вы будете моей, — повторил он, — будете моей собственностью! Почему вы молчите? — прозвучал его вопрос через некоторое время. — Почему вы так краснеете, почему так испуганно смотрите на меня? Вам кажется ужасным, несправедливым все, что я говорю?»

Теперь голос его звучал ласково, и мать, обманутая этой лаской, негромко заговорила:

«Хорошо-хорошо, но наша красивая, чистая дружба, ваш благородный отказ…»

«Вы думали, что я отказался от своих желаний после того случая? Но ведь вы замечали, не правда ли, мои тайные взгляды, жадные, ненасытные, которые вовсе не соответствовали тому, как благородно и незаинтересованно я вел себя на протяжении довольно долгого времени, когда мы находились в дружеских отношениях?.. Вы должны были заметить некоторые мои жесты, выдававшие мое желание, некоторые фразы или обрывки фраз, которые я быстро хотел замять, боясь обнаружить то, что должно быть тайным. Разве всего этого вы не замечали?»

«Действительно, все это я замечала, — ответила мать, и голос ее неожиданно оживился, — я замечала и эти недомолвки и ваши попытки поднять в моих глазах цену нашей дружбе, что свидетельствовало о вашем большом благородстве, которое теперь вы так безуспешно пытаетесь…»

«Замолчите! — оборвал он ее. — Это все вздор. С того самого дня, когда я высказал вам свое желание, я от него не отказывался ни на минуту! Я не только не отказался, — в его голосе зазвучало раздражение, — но мое желание, моя воля возрастали тем больше, чем тщательнее я вынужден был их скрывать, потому что они не были подавлены. Тогда я стал вашим другом, я придумал эту красивую дружбу не из уважения к вашей личности, а из уважения к своему желанию. Ради того, чтобы вы сильнее уверовали в эту лживую дружбу, я позволял себе время от времени предательские жесты, алчные взгляды исподтишка. Но я их быстро заглушал, чтобы придать естественность игре, чтобы вы сами стремились уловить эти жадные тайные взгляды, потому что они-то и придавали абсолютную доподлинность иллюзии, что якобы я отказался от посягательств на вас. Поверив в то, что я побежден, вы перестали защищаться, вполне понятно, не сразу, и с каждым днем стали приближаться ко мне, подстегиваемые мыслью о моем благородном отказе. Весь этот механизм чрезвычайно прост и естествен: отказав мне в любви, вы должны были предложить мне дружбу, хотя бы формальную, которую, как вы думали, я не приму. Но я, к вашему удивлению, принял, и тогда вы, будучи великодушной, решили, что меня нужно вознаградить, и одарили меня подлинной, глубокой, безграничной дружбой. Отныне мое поведение должно было быть очень простым: мне нужно было только разыгрывать дружбу, не забывая, однако, о тайных взглядах, о различных быстро подавляемых жестах, мне нужно было только разукрашивать, разнообразить, все время придумывать для вас великую дружбу, ваше же поведение становилось таким, каким желал я. С каждым часом вы все больше приближались ко мне, раскрывались передо мной, бросали одно за другим все ваше оружие, и вот в один прекрасный день предстали передо мной божественно обнаженной и безоружной. Вы предложили мне себя в качестве друга, как друг вы бросили оружие, но я не принимаю вас как друга, я беру вас как любимое существо. Я делаю, что хочу, я очень силен, я знаю цветы жизни, умею их рвать и могу ими владеть. Это и есть расплата за адскую жизнь, которую я веду. Право брать то, что я хочу взять, дано мне во искупление врожденного проклятия быть сверходаренным и ясновидящим в этом лживом и абсурдном мире. Я вместо всех вас переживаю кошмар этого мира, я мучаюсь за миллионы глупцов страданиями этого ада, через который вы идете с глупой и бесчувственной улыбкой, я плачу за всех вас, моя кровь течет рекою во искупление не только моей незначительной жизни, но и ваших жизней, жизней тысяч, миллионов бесчувственных, недостойных людей, глупцов и скотов…»

Здесь пронзительный крик Пенеску достиг такой силы, что не мог не сорваться, и все вдруг закончилось неожиданным приступом смеха. И этот хохот тоже разросся до того, что я