«Очень просто. Не нужно краснеть, это очень хорошо, что вы спросили об этом. Нет, я теперь не думаю, что вы живете на острове, мне теперь кажется, что я вошел в будуар восемнадцатого века, который таинственным образом сохранился до наших времен. С левой стороны в алькове кровать, прикрытая тяжелым шелком, возле огромного окна с изящно закругленным занавесом прикреплены к стене два серебряных подсвечника, в противоположной стороне, как раз там, где стоите вы, находится пузатое бюро, несколько дисгармонирующее с остальной мебелью, отделанной тонкой золотой инкрустацией…»

«Хорошо, хорошо, — прервала она его, смеясь. — Вы вошли во французский салон времен какого-нибудь Людовика. Здесь же находятся и шпаги, и большие золотые монеты, и кружева».

«Нет, нет, не совсем так. Вы забываете пузатое бюро. Эпоха настоящих Людовиков пришла в упадок. Это тяжелое бюро без золотой отделки — наша первая победа. Здесь заключаются сделки, здесь еще работают, здесь еще читают даже Библию, благодаря этому полированному дереву еще живут подлинные страсти, искренние радости, происходит порою подлинное и сильное движение умов. Серебряные подсвечники, кровать под шелковым покрывалом — это фальшь, ложь, гниль, при самом легком движении воздуха они рассыплются в прах и рассеются. Это небольшое бюро, темное и хмурое, на слегка изогнутых ножках, подобно рогу Децебала[3], нашего славного предка, давшего великое и мощное начало нашему родословному древу».

«Ха-ха-ха! — как-то лениво засмеялась мать. — И бюро — это мы, наш город, а наш дом — это будуар?»

«Нет, вы меня неправильно поняли. В ваших гостиных еще стоит это бюро, но оно так же недолговечно, как два-три века тому назад были недолговечны серебряные подсвечники, кровать и стулья, отделанные золотом. При самом легком дуновении ветерка эта мебель, этот «рог Децебала» рассыплется в прах. Да, вы любите меня, но я открыл дверь в комнату и застыл от удивления, увидев там бюро, старое, забытое, почти исчезнувшее с лица земли, бывшее когда-то таким роскошным».

«Оно там стояло? — спросила мать, слегка рисуясь и подделываясь под голос девочки. — Вы мне его покажете?»

«Никогда, — ответил он тем же суровым тоном, каким говорил и до сих пор. — Я сам его видел какую-то долю секунды. Когда я открыл дверь, оно рассыпалось прахом и исчезло. Это было что-то ошеломляющее, вроде вспышки молнии. На том месте, где стояло бюро, осталось лишь пятно, сохранилось одно лишь воспоминание. Вот оно-то и есть абстрактное понятие, о котором я говорил».

«Как это понять, что оно и есть та самая абстракция? — продолжая начатую игру, все с той же детской наивностью спросила мать. — Ведь вы же сказали, что здесь есть люди, которые поступают согласно абстрактному понятию, именуемому честью».

«Нет, — усмехнулся он, — это выглядит не столь красиво. Здесь встречаются люди, которые хранят память об этом понятии. Но я уничтожил и эту память! — Последнюю фразу Пенеску произнес как-то особенно жестко, потом продолжал: — Вскоре мы расстанемся. Наша дружба разрушится».

«Наша дружба? — повторила она, немного помолчав. — Наша дружба — одно из величайших благ, дарованных мне… Ваш отъезд не может прервать ее».

«Это так, — подхватил Пенеску, отчеканивая слова. — Она не может кончиться подобным образом… Так, значит, вы говорите, что она одно из благ, дарованных вам?»

«Да, она принадлежит мне, и я ее особенно ценю».

«Ха-ха! — сухо засмеялся он, и возможно, что моя мать вздрогнула, как вздрогнула я, словно от порыва ветра. — Теперь мы действительно близки: вы вложили свои чувства в кого-то или во что-то, и это кто-то — что-то станет вашим благом».

«Да!» — подтвердила она, но голос у нее слегка дрожал, словно тонкое полотно.

«Совершенно верно! — воскликнул он. — Мы оба думаем одинаково: сначала нужно вложить капитал, потом извлекать доходы».

«Ха-ха-ха! — рассмеялась мать, пытаясь принять вид наивной девочки, но вдруг почти выкрикнула: — Скажите, чего вы хотите?»

«Немногого, очень немногого, — прервал он ее. — Вы почувствовали это, и я уже счастлив. Вы унизили нашу дружбу, когда сочли ее за благо, за свою собственность».

«Это самое ценное, что у меня есть!» — едва слышно прошептала она, обескураженная его суровым, почти жестоким голосом.

«Мы близки друг к другу, — тихо повторил Пенеску. Мне казалось, что он склонился к матери и говорил это прямо ей в лицо. — Мы более близки, чем могли бы быть когда-то… более близки, даже если бы… ох, я испугал вас! Почему вы так неожиданно испугались? Вы знаете, это случается весьма не часто. Подобное качество у женщины редкость, и оно даже действует возбуждающе!»

«Прошу вас, прошу вас, — забормотала мать, — не говорите в таком тоне. Это мне напоминает тот случай после обеда…»

«Извините меня, — ответил он, не скрывая своего лицемерия. — Меня взволновала ваша женственность, какое-то очень яркое проявление ее. И я был очень рад тому, что на какой-то миг она принадлежала мне. Почему вы так смотрите на меня? — спросил он после короткой паузы. — Да, да, вы на мгновение принадлежали мне, вся целиком, и помимо вашей воли».

«Я не унизила нашей дружбы!» — заявила мать.

«Нет, нет! — торопливо возразил Пенеску. — Это неправильно сказано. Нужно так сказать: я не унизила сознательно нашей дружбы! Вот в этом-то и заключается вся разница между нами. Мы оба унижаем все, к чему ни прикоснемся. Это похоже на то, что кто-то бродит по огромному залу, заставленному вазами и драгоценными вещами, и при каждом движении разбивает одну за другой драгоценности. Разница только в том, что в зале, где бродите вы, полная темнота. Результат же одинаков. Может быть, даже более плачевный, ха-ха-ха! Что с вами? — спросил он вдруг властно. — Почему вы встали? Сядьте немедленно!»

После минуты молчания Пенеску заговорил неожиданно печальным тоном:

«Вы думаете, что я вас упрекаю? Вы ангел. А ангелам дозволено порою унижать некоторые вещи. Не следует слишком пугаться того, что я вам сказал. После моего отъезда, после неизбежного моего отъезда в этом зале, где вы блуждаете, протянув руки, и натыкаетесь на вазы, разбивая их, станет светло. Да будет свет! И тогда вы заметите поразительную вещь: всю жизнь вы превращали ваши благородные чувства и мысли в валюту, в деньги, в нечто такое, что можно поместить как капитал, чем можно спекулировать, чем можно обладать. Это и значит унижать вещи, это значит немедленно прекращать их существование, в то время как они могли медленно отмирать в течение целой геологической эпохи или даже не умирать совсем. Унижать — вовсе не значит только уменьшать. Поэтому-то я на мгновение пережил безмерную, глубочайшую радость. Я пережил поразительную вещь: ангел с такой белой кожей, с такими круглыми и прозрачными,